Соответствующим адресатам:
С тех пор как я родился
Всего я избегаю.
Меня во мне закрыли,
Но я бежал оттуда.
По горам и по долинам
Душа моя меня ищет.
И дай ей бог, чтобы больше
Она меня не нашла.
Фернандо Пессоа
Тем временем, как я это пишу, с одной стороны наши товарищи докладывают о подготовке наступления наших подразделений, а с другой — догорает последняя стопка писем, оставшихся без ответа. Поэтому я пишу вам. Всегда я ставил перед собой задачу ответить на все и каждое из пришедших нам писем. Я считал, и продолжаю считать, что это наименьшее из того, что мы можем сделать, чтобы ответить взаимностью стольким людям, побеспокоившихся написать нам пару строк и рискнувшим поставить свое имя и адрес в ожидании ответа. Возобновление войны неизбежно. Я должен окончательно отказаться от мысли хранить эти письма, я должен их уничтожить, потому что если они попадут в руки правительству, они могут создать проблемы для многих хороших людей и для очень немногих — плохих. И вот уже языки пламени набрали высоту и цвета меняются, иногда превращаясь в переливчатый синий, который не перестает удивлять в эту ночь сверчков и далеких молний, что приближаются к холодному декабрю предсказаний и неоплаченных счетов. Да, их было много. Я успел ответить на некоторые, но едва уменьшалась одна стопка, немедленно приходила их следующая пачка. «Сизиф» — сказал я себе. «Или орел, пожирающий внутренности Прометея» — добавляет мое второе я, всегда такое своевременное со своим ядовитым скептицизмом. Хочу быть честным с вами и признаться, что в последнее время пачка приходящих писем становится все тоньше и тоньше. Сначала я подумал, что это результат происков правительства, но постепенно мне стало ясно, что люди, пусь даже хорошие, устают… и перестают писать… и иногда перестают бороться…
Да, я знаю, что написать письмо это не совсем то же самое, что взять штурмом Зимний дворец, но письма эти позволяли нам бывать так далеко… Один день мы проводили в Тихуане, другой — в Мериде, иногда — в Мичоакане или в Герреро, или в Веракрусе, или в Гуанахуато, или в Чиуауа, или в Найарите, или в Керетаро, или в столице— В других случаях мы попадали еще дальше — в Чили, в Парагвай, в Испанию, в Италию, в Японию. И хотя эти путешествия вызвали у нас не одну улыбку, согрели нас в ночи холодной бессонницы и освежили нас в дни изнуряющей жары, теперь они окончены.
И как я уже сказал вам, я поставил перед собой задачу ответить на все письма и мы, странствующие рыцари, умеем выполнять обещания (кроме, разумеется, любовных) так что взывая к добродетели, призванной облегчить моё тяжкое бремя вины, нижайше прошу у всех вас дозволения ответить вам одним разящим посланием, в котором вы можете вообразить себя как частных адресатов столь нерегулярной корреспонденции.
И поскольку этот расклад в мою пользу, потому что протестовать или выразить своё несогласие вы не можете (можете, конечно, но я об этом не узнаю, т.к. корреспонденция и прочее будут уже бесполезны), перехожу к следующей части и даю зелёный свет неумолимой диктатуре, владеющей моей искусной правой рукой, когда о писании писем речь. И разве можно не начать это письмо со стихов Пессоа, в которых — и проклятие и пророчество, и гласят они примерно следущее…
Тот взгляд, который смотрит,
Не видя, возвращаясь;
И говорим вдвоём мы
О чём молчали раньше.
Конец или начало?
Такого-то такого-то числа такого-то месяца непередаваемого 1994 г.
Соответствующим адресатам:
Хочу говорить с вами о том, что началось в январе и продолжается до сих пор. Большинство из вас написали нам, чтобы сказать спасибо. Представьте себе наше удивление, когда мы читали ваше послание, в котором вы благодарили нас за то что мы существуем. Самое ласковое, например, что я получаю от наших войск, когда попадаю на одну из позиций — это жест вынужденного смирения. Я удивляюсь своему удивлению, и когда удивляешься от удивления могут произойти самые непредвиденные вещи. Бывает, например, что я слишком сильно кусаю трубку и отламывается мундштук. Бывает, например, что я не могу найти замазку, чтобы починить его. Бывает, например, что в поисках какой-нибудь другой трубки я натыкаюсь на конфету и совершаю грубую ошибку тем что выдаю мою находку этим характерным звуком, издающимся исключительно конфетами в целофановой упаковке, и который эта чума, именуемая «детьми», может услышать за десятки метров, а то и за километры, если ветер в их пользу. И бывает, например, что когда я увеличиваю громкость магнитофончика чтобы заглушить шелест целлофана песней со словами…
Имеющий нынче песню
завтра бурю получит,
и тот кто сейчас в компании
будет ещё одинок,
идущий прямой дорогой
споткнется о страшные стулья.
Но песня всегда стоит бури,
компания — одиночеств.
И самое дорогое —
это агония спешки,
сколько бы стульев ни было
в нашей единственной правде.
в домике (потому что всё это неизменно происходит в домике, где крыша — это кусок картона, связка хвороста или клеёнка) возникает Эриберто, лицо которого выражает «наконец-то ты мне попался!», я делаю вид, что не вижу его и насвистываю одну песенку, которую насвистывали в фильме, названия которого я не помню, но главному герою она давала превосходные результаты, потому что под её насвистывание одна девушка, из тех что в самый раз для того, чтобы, как говорят в этих случаях, это самое, с улыбкой приближалась к нему, и я вдруг замечаю, что это приближается не девушка, а Эриберто. Вместе с ним идет Тоньита, со своей куклой-олоте* в руках. Тоньита — отказывающая в поцелуе «потому что очень колется», с источенными кариесом зубками, которой исполняется пять лет и наступает шесть — любимица Супа. Эриберто — самый быстрый плач Лакандонской сельвы, рисовальщик утят антиСУПмарин, ужас вьючных муравьев и рожденственского шоколада, любимец Аны Марии, наказание, которое послал какой-то злопамятный бог Супу, за то, что он нарушитель насилия и профессионал закона. Что? Не так? Хорошо, не беспокойтесь…
Внимание! Не отвлекайтесь и внемлите! Эриберто приходит и говорит, что Эва хнычет потому что хочет смотреть историю про поющую лошадку и майор ей не даёт, потому что он смотрит «Декамерон» Пазолини (Пьер Паоло Пазолини — знаменитый итальянский режиссёр, исключённый из компартии за гомосексуализм и преследуемый властями за то же самое плюс марксистские убеждения; в снятом в 1971 г. «Декамероне» Пазолини пытался, по его словам, «противостоять как излишней политизации и утилитаризму левых партий, так и нереальности массовой культуры» — Webmaster). Конечно, Эриберто не говорит «Декамерон», но я это заключаю из его слов, что «майор смотрит только этих голых старух». Для Эриберто все женщины, носящие юбку до колен и выше — «голые», и все женщины, которые старше четырех лет, исполнившихся недавно Эве, — «старухи». Я знаю, что всё это — часть тщательно подготовленной Эриберто грязной стратегии, с целью завладеть конфетой, целлофановая обертка которой прозвучала как сирена «Титаника» в тумане, и Эриберто со своими утятами уже спешит на помощь, потому что нет в этом мире ничего более печального, чем конфета без ребенка, вызволяющего её из целлофанового плена.
Тем временем, Тоньита обнаруживает игрушечного кролика, «которого невозможно испачкать», т.е. черного цвета и решает окунуть его в одну из луж, что согласно её понятиям обладает всеми необходимыми характеристиками для проведения испытаний качества.
Перед этой атакой, целью которой является «генеральное командование САНО», я делаю вид, что оочень сосредоточен моим писанием. Эриберто замечает это и рисует утёнка, которого непочтительно называет «Суп». Я притворяюсь обиженным, потому что Эриберто настаивает, что мой нос похож на утиный клюв. Тоньита кладет на камень вымазанного в грязи кролика рядом с олоте и оценивает их критическим взглядом. Мне кажется, что результат её не удовлетворяет, потому что она отрицающе качает головой с тем же упрямством, с которым отказывает мне в поцелуях. Эриберто кажется признает свое поражение перед лицом моего безразличия, и уходит, и я остаюсь доволен своей сокрушительной победой, когда вдруг замечаю, что конфеты на месте нет, и вспоминаю, что когда я рассматривал его рисунок, Эриберто сделал какое-то странное движение. Он увел её у меня из-под носа! И поверьте, в случае с таким носом, это особенно обидно. Мне становится грустно, и ещё более грустно от того, что я замечаю, что Салинас** уже собрал чемоданы чтобы перейти в ВТО*** и мне кажется, что он был несправедлив с нами, навесив на нас ярлык «нарушителей». Если бы он был знаком с Эриберто, он бы понял, что в сравнении с ним мы законопослушнее, чем само руководство PRI (правящая Институционно-Революционная Партия — Webmaster). Ладно, вернемся к тому, что я был удивлен своим удивлением, читая ваши послания с этим «спасибо», которое иногда было адресовано Ане Марии, иногда — Рамоне, Тачо, Мою, Марио, Лауре или любому и любой из мужчин и женщин, скрывающим свои лица, чтобы быть увиденными другими и открывающими их, чтобы ото всех укрыться.
Я готовлю наилучший из своих реверансов, чтобы поблагодарить за столько благодарностей, когда в дверях появляется Ана Мария с хнычущим Эриберто за руку и спрашивает, почему я не хочу дать Эриберто конфету. «Что, я не хочу дать ему конфету?», — говорю и с удивлением смотрю на лицо Эриберто, на котором следы конфеты умело замаскированы слезами и соплями, что привлекло Ану Марию на его сторону. «Да», — неумолимо продолжает Ана Мария, — «Эриберто сказал, что он отдал тебе рисунок в обмен на конфету, а ты не сдержал слова». Я чувствую себя жертвой столь несправедливого обвинения, что лицо моё становится похожим на лицо экс-президента PRI, готовящегося овладеть могущественным государственным секретариатом и поднимающегося на трибуну, чтобы произнести лучшую из своих речей, когда Ана Мария просто берет неизвестно откуда взявшийся кулёк с конфетами и отдаёт его — весь! — Эриберто. «Бери», — говорит она, — «сапатисты всегда держат своё слово». И они вдвоём уходят. Я остаюсь ооочень грустным, потому что конфеты эти были приготовлены Эве на день рождения, которой не знаю уже сколько исполняется, потому что когда я спросил у ее мамы, сколько ей лет, она мне сказала, что шесть. «Но вы же совсем недавно мне сказали, что ей только что исполнилось четыре», — упрекнул я. «Да, ей исполнилось четыре, идёт пятый, то есть теперь ей будет шесть», — тоном, не допусающим никаких возражений отвечает мне сеньора и оставляет меня, вынуждая вновь пересчитывать всё это на пальцах и сомневаться во всей нашей предыдущей образовательной системе, ясно учившей тому, что 1+1=2, 6*8=48 и прочим столь же серьёзным вещам, но которые, как это становится очевидно, оказываются совершенно иными в горах юго-востока Мексики, и здесь действует другая математическая логика. «Мы, сапатисты, совершенно другие», заявил однажды Монарх, когда рассказывал мне, что когда он остаётся без тормозной жидкости, он просто мочится в резервуар. В другой раз, например, мы праздновали один день рождения. Собралась «молодёжная группа» и организовала «сапатистскую олимпиаду» — «ведущая мероприятия» ясно сказала, что дальше следовало соревнование по прыжкам в длину, что значит «кто выше прыгнет», а потом — в высоту, в смысле «кто прыгнет дальше». Я опять занялся счётом на пальцах, когда пришел лейтенант Рикардо и сообщил мне, что на завтрашнее утро для именинника поготовлены утренние куплеты. «Где будет исполнена серенада?» — спросил я, радуясь, что всё вернулось в норму, потому что петь утренние куплеты с утра мне показалось совершенно логичным. «На кладбище», — ответил Рикардо. «На кладбище?» — повторил я и вернулся к счёту на пальцах. «Да, потому что это день рождения товарища, погибшего в январских боях» — говорит мне Рикардо и уходит, так как уже объявили начало конкурса по бегу «ползком».
«Да», — сказал я себе, — «праздник дня рождения для мёртвого. Совершенно логично… в горах юго-востока Мексики». Вздыхаю.
Я вздыхаю от ностальгии, вспоминая добрые старые времена, когда плохие были плохими и хорошие — хорошими, когда ньютоново яблоко продолжало своё неудержимое падение с дерева в руку ребенка, когда у мира был запах школьного зала первого дня занятий — запах страха, запах тайны, запах нового. Я вовсю погружен в это вздыхание, когда появляется Бето и бесцеремонно спрашивает, остались ли у меня пузыри, и не дожидаясь ответа начинает рыться среди карт, оперативных планов, военных приказов, табачного пепла, сухих слёз, красных цветков, нарисованных фломастером, патронташей и вонючей маски. Наконец где-то Бето находит пакетик с пузырями и фотографию какой-то красотки из журнала, которая выглядит достаточно потёртой (фотография, а не красотка). Несколько секунд Бето проводит в сомнении, выбирая между пакетиком с пузырями и фото, и решает то, что в этих случаях решают все дети, — забирает и то, и другое. Я всегда говорил, что это не командование, а детский сад. Вчера я попросил Моя, чтобы он установил вокруг несколько антиперсональных мин. «Ты думаешь, сюда придут солдаты?», — озабоченно спросил он. Я не в силах справиться с дрожью во всём теле ответил: «Солдаты — не знаю, а вот дети…». Мой с пониманием присаживается и начинает объяснять мне довольно сложную систему ловушки («для дураков», как он говорит), состоящей из замаскированной ямы и заточенных колов с ядом на дне. Эта идея мне нравится, но чем-чем, а дураками этих детей не назовешь, так что я в ответ предлагаю ему протянуть вокруг проволоку под высоким напряжением и установить на входе станковые трехствольные пулеметы. Мой вновь сомневается и говорит, что ему пришла в голову одна ещё лучшая идея и уходит, оставляя меня в сомнениях…
На чём мы остановились? Ах, да! На конфетах, которые были для Эвы, но их забрал Эриберто. Я делаю по радио срочное сообщение с просьбой поискать во всех наших лагерях и передать мне какой-нибудь кулёк с конфетами, чтобы возместить подарок для Эвы, когда вышеупомянутая собственной персоной предстает передо мной с кастрюлькой тамалес****, «которые передала моя мама, потому что сегодня у меня день рождения», и смотрит на меня этими своими глазами, которые лет через десять приведут не к одной войне.
Я благдарю её как могу и говорю ей — а что мне ещё остается? — что у меня для неё подарок. «И де он?», — говорит-просит-требует Эва, и я начинаю покрываться потом, потому что нет ничего страшнее, чем этот взгляд чёрного укора, и перед моим оцепеневшим молчанием взгляд Эвы постепенно превращается, как в этом другом фильме «Святой против оборотня»… и в этот момент, чтобы добить меня окончательно, появляется Эриберто, он пришёл выяснить «перестал ли уже Суп на него сердиться». Я начинаю смеяться, чтобы выиграть время и просчитать, достанет ли отсюда мой пинок до Эриберто… и тут Эва замечает, что у Эриберто в руках уже заметно похудевший кулек с конфетами и спрашивает у него, кто ему дал конфеты, и Эриберто липким от шоколада голосом говорит ей: «Чуп», я не замечаю, что Эриберто хотел сказать «Суп», пока Эва не поворачивается ко мне и не напоминает: «И мой подарок?». Эриберто прячет глаза, когда слышит «подарок», выбрасывает уже пустой кулёк от конфет, подходит к Эве и говорит мне с бесконечным цинизмом: «Да, и наш подарок?». «Наш?», — повторяю я, вновь пытаясь просчитать траекторию пинка, но в этот момент вижу, как поблизости рыщет Ана Мария, и с сожалением отказываюсь от этой идеи. Тогда я говорю: «Я его спрятал». «Де?», — спрашивает Эва, в стремлении избежать всей этой загадочной части. Эриберто, в отличие от неё, принял мои последние слова как вызов и уже открывает мой рюкзак и начинает откладывать в сторону одеяло, высотомер, компас, табак, коробку с патронами, носок, и в этот момент я его останавливаю убедительным окриком: «Не там!». Тогда Эриберто пикирует на рюкзак Моя и уже начинает открывать его, когда я добавляю: «Чтобы знать, где спрятан подарок, вы должны разгадать сказку». Отчаявшийся оттого, что ремни рюкзака майора оказались затянуты очень крепко, Эриберто подходит и садится возле меня. Эва тоже. К нам подсаживаются Бето и Тоньита. И вот я уже зажигаю трубку, чтобы дать себе время подумать о масштабах проблемы, в которую я встрял с этой загадкой, когда ко мне приходит старик Антонио, и указав жестом на маленького серебряного Сапату, прикрепленного к сандалии, повторяет, на этот раз, моими устами
В этих горах поджимает холод. В этом походе в разведку, за десять лет до январского рассвета, меня сопровождают Ана Мария и Марио. Они тогда только-только пришли в партизанский отряд и я — в то время лейтенант пехоты — должен был обучить их тому, чему другие обучили меня — жизни в горах. Вчера я впервые столкнулся со стариком Антонио. Мы оба соврали. Он, сказав, что шёл смотреть свою мильпу*****, и я — что был на охоте. Мы обы знали, что врали, и знали, что оба знаем об этом. Я оставил Ану Марию на намеченной нами тропе, а сам вернулся к реке, чтобы попытаться найти на карте высоченный холм, который виднелся напротив и, если удастся, ещё раз встретить старика Антонио. Он, наверное, подумал то же самое, потому что вновь появился точно в месте нашей вчерашней встречи.
Так же как и вчера, старик Антонио садится на землю, опирается спиной на покрытый зеленым мхом ствол и начинает скручивать сигарету. Я сажусь напротив и зажигаю трубку. Старик Антонио начинает:
— Ты не на охоте.
Я отвечаю: «А Вы не на мильпе». Что-то заставляет меня обращаться к нему, человеку неопределённого возраста, с выдубленным как кедровая кора лицом, и которого я вижу во второй раз в жизни, на «Вы», с уважением.
Старик Антонио улыбается и добавляет: «Я слышал о вас. В ущельях говорят, что вы бандиты. В моем селении обеспокоены, потому что вы можете быть в чём-то таком замешаны».
«И Вы думаете, что мы — бандиты?», — спрашиваю я. Старик Антонио выпускает большой клуб дыма, кашляет и отрицательно качает головой. Я вдохновляюсь и задаю ему следующий вопрос: «И кто-же мы такие по-Вашему?».
«Лучше ты сам скажи мне это», — отвечает Старик Антонио и застывает, глядя мне в глаза.
«Это очень длинная история», говорю я и начинаю рассазывать ему о Сапате и Вилье, и революции, и земле, и несправедливости, и голоде, и невежестве, и болезнях, и репрессиях, и остальном. И заканчиваю мою речь фразой «и таким образом мы — Сапатистская Армия Национального Освобождения». И жду на лице старика Антонио, на протяжении всего разговора непрерывно смотревшего мне в глаза, какой-нибудь реакции.
«Расскажи мне ещё об этом самом Сапате», говорит он мне после следующей порции дыма и кашля.
Я начинаю с Аненекуилько, продолжаю планом Аялы, военной кампанией, организацией народов и предательством в Чинамеке. Когда я заканчиваю, старик Антонио продолжает глядеть на меня.
«Не так это было», — говорит он мне. Я делаю удивлённый жест и успеваю лишь пробормотать: «Нет?». «Нет», настаивает старик Антонио: «Я расскажу тебе настоящую историю этого самого Сапаты».
Старик Антонио достает табак и «крутилку» и начинает свою историю, где соединяются и смешиваются старые времена с новыми, точно так же как смешивается и соединяется дым моей трубки и его сигареты.
«Много историй назад, когда самые первые из богов, те что создали мир, ещё бродили по ночам, беседовали два бога, имена которых были Ик`аль и Вотан. Оба они были одним целым. Когда один поворачивался — было видно другого, когда поворачивался другой — было видно первого. Они были противоположны. Один — чистый свет, как майское утро на реке. Другой был мраком, как пещера холодной ночью. И были они одним и тем же. Оба они были одним, потому что существование одного делало возможным существование другого. Но не двигались они, неподвижными оставались эти два бога, которые были одним и тем же. «Что нам делать» — спрашивали оба. «Грустно так жить, всегда на одном месте», — печалились оба, которые были одним. «Не кончается ночь», сказал Ик`аль. «Не кончается день», сказал Вотан. «Пойдём в путь», сказал один, который был обоими. «Как?», спросил другой. «Куда?», спросил один. И увидели они, что так они сдвинулись немного, сначала, чтобы спросить как, а потом, чтобы спросить куда. Обрадовался один, который был обоими, когда увидел, что они немножко сдвинулись. Попробовали они оба двигаться одновременно, но не смогли. «Что же нам делать?». И шевельнулся сначала один и потом — другой, и так они сдвинулись ещё чуть-чуть, и так они заметили, что движение удавалось, если сначала двигался один, а потом другой, и они договорились, что чтобы двигаться, сначала будет двигаться один, а потом другой, и так они начали двигаться, и никто не помнит, кто сдвинулся первый, когда они начали двигаться, потому что они очень обрадовались этому движению и «какая разница, кто был первый, если мы уже движемся?», — говорили два бога, которые были одним, и смеялись они, и первое, о чём они договорились, это устроить танец, и станцевали они, сначала шажок одного, потом шажок другого, и долго они танцевали, потому что довольны они были от своего открытия. Потом они устали от долгого танца и решили подумать о том, что делать дальше, и увидели они, что первый вопрос «как двигаться?» привёл к ответу «вместе, но по отдельности, как договорились» и этот вопрос их уже мало интересовал, потому что когда они это поняли, они уже двигались и другой вопрос возник тогда, когда они увидели что было два пути — один был очень коротким и заканчивался совсем рядом и было хорошо видно место, где заканчивался этот путь, но ногам их так понравилось ходить, что они быстро решили, что этот путь был для них слишком коротким, и не захотели они идти по короткому пути, и договорились они идти по пути длинному и уже было собрались отправиться в путь, когда их ответ, в котором они выбрали длинный путь, вызвал у них другой вопрос, о том «куда этот путь ведёт?», долго они думали над ответом, двое, которые были одним, и вдруг они поняли, что только если они пойдут по этому длинному пути, можно будет узнать, куда он ведёт, потому что если они так и останутся на месте думать, они так никогда и не узнают, куда ведёт длинный путь. И тогда они сказали себе оба, которые были одним: «пошли» и начали идти, сначала один и потом другой. И вскоре они поняли, что дорога по длинному пути занимает много времени и у них возник следующий вопрос «что нам сделать, чтобы смочь идти много времени?», и задумались они надолго и тогда Ик`аль сказал, что он не умеет идти днём, а Вотан сказал, что ему страшно идти ночью и остались они плакать, и потом вдруг они прекратили плач и договорились, потому что поняли, что Ик`аль может идти ночью, а Вотан может идти днем и что Ик`аль может вести Вотана ночью, и так нашли они ответ на вопрос о том как идти всё время. С тех пор боги идут с вопросами и никогда не останавливаются, никогда не приходят и никогда не уходят. И так настоящие мужчины и женщины научились тому, что вопросы служат для того, чтобы идти, а не для того, чтобы просто так оставаться на месте. И с тех пор настоящие мужчины и женщины чтобы идти спрашивают, чтобы приходить прощаются и чтобы уходить здороваются. И никогда не остаются на месте.»
Я продолжаю грызть ставший уже коротким мундштук трубки, в ожидании того, что старик Антонио продолжит, но он кажется не собирается этого делать. С опаской прервать нечто очень серьёзное, я спрашиваю: «И Сапата?».
Старик Антонио улыбается: «Теперь ты уже знаешь, что для того чтобы знать и чтобы идти, нужно спрашивать». Он кашляет и зажигает следующую сигарету, я не заметил в какой момент он свернул её, и среди струящегося из его губ дыма, падают слова, как семена в землю:
«Этот самый Сапата появился здесь, в горах. Он не родился, говорят. Просто, появился. Говорят, что это Ик`аль и Вотан, которые пришли сюда в своем долгом пути, и которые, чтобы не пугать добрых людей, превратились в одно. Потому что много уже прошли вместе Ик`аль и Вотан, и научились они тому, что они одно и могли уже легко превратиться в одно целое днём или ночью, и придя сюда, они превратились в одно и дали себе имя Сапата, и сказал Сапата, что пришел он в эти места, чтобы здесь найти ответ на вопрос куда ведёт длинный путь, и сказал он, что иногда он будет светом, а иногда мраком, но всегда он один и тот же, Вотан Сапата и Ик`аль Сапата, белый Сапата и чёрный Сапата, и что оба — это один и тот же путь для настоящих мужчин и женщин».
Старик Антонио достает из своего вещмешка целлофановый пакетик. Внутри — очень старая, 1910 г., фотография Эмилиано Сапаты. В левой руке, на уровне пояса, сжимает Сапата саблю. Правой он опирается на карабин, на груди его — два патронташа, и ещё на нём двухцветная чёрно-белая лента перекинута слева направо. Обе ноги его создают впечатление того, что он остановился и в то же время идёт и во взгляде его нечто, говорящее «я здесь», и вместе с этим «я уже иду». Видны две лестницы. На одной, ведущей из темноты, видны смуглые лица сапатистов, которые будто вышли из глубины чего-то, на другой лестнице, освещённой, нет никого и не видно откуда и куда она ведёт. Я бы соврал вам, если бы сказал, что сам заметил все эти детали. Это старик Антонио обратил на них моё внимание. На внутренней стороне фотографии написано:
Gen. Emiliano Zapata, Commander in Chief of the Southern Army.
Le General Emiliano Zapata, Chef de l`Armee du Sud.
C. 1910. Photo by: Agustin V. Casasola..
Старик Антонио говорит мне: «Этой фотографии я задал много вопросов. Благодаря этому я пришёл сюда». Он кашляет и выпускает струйку дыма. Он даёт мне фото. «Бери», говорит он. «Чтобы ты научился спрашивать… и идти».
«Когда приходишь, лучше попрощаться. Тогда не так больно, когда мы уходим«, говорит мне старик Антонио, протягивая мне руку, чтобы дать понять что уходит, то есть, что приходит. С тех пор, старик Антонио когда приходит, приветствует словом «прощай» и прощается, протягивая руку и говоря «сейчас приду». Старик Антонио встаёт. То же самое делают Бето, Тоньита, Эва и Эриберто. Я достаю из своего рюкзака фотографию Сапаты и показываю им.
— Он поднимается или спускается? — спрашивает Бето.
— Он идёт или остаётся на месте? — спрашивает Эва.
— Он достаёт или прячет шпагу? — спрашивает Тоньита.
— Он уже перестал стрелять или только сейчас начнёт? — спрашивает Эриберто.
Я не перестаю удивляться всем этим вопросам, которые задает мне эта фотография восьмидесятичетырехлетней давности, которую дал мне старик Антонио в 1984 году. Я смотрю на неё в последний раз, до того как подарить её Ане Марии и она, эта фото, задает мне ещё один вопрос — Это наше вчера или это наше завтра?
Уже в духе обсуждения серьёзных вопросов и с удивительной для её исполнившихся-четырёх-лет-пошедшего-пятого-то-есть-шести последовательностью, Эва наконец выдаёт мне — «и мой подарок?». Слово «подарок» вызывает ту же реакцию и у Бето, Тоньиты и Эриберто, то есть все они начинают кричать: «И мой подарок?». Я в окружении и на грани того, чтобы покончить с собой, но в этот момент появляется Ана Мария, которая так же как и почти год назад в Сан Кристобале, но при других обстоятельствах, спасает мне жизнь. Ана Мария несет большой-пребольшой кулёк с конфетами. «Вот ваш подарок, который приготовил вам Суп», говорит Ана Мария и смотрит на меня с видом «что-бы-вы-мужчины-делали-без-нас-женщин».
Пока дети договариваются, то есть дерутся, по поводу разделения конфет, Ана Мария по-военному приветствует меня и сообщает:
— Докладываю — войска готовы к выступлению.
— Хорошо, — говорю, вешая пистолет на ремень, — Выступаем, как обычно, на рассвете. — Ана Мария собирается уходить.
— Подожди. — говорю ей я. И отдаю ей фото Сапаты.
— И это? — спрашивает, глядя на неё.
— Пригодится. — отвечаю.
— Для чего? — настаивает она.
— Чтобы знать, куда мы идем. — отвечаю я, проверяя карабин. В небе маячит военный самолет…
Ладно, не отчаивайтесь, я уже почти заканчиваю это «письмо писем». Но сначала мне нужно выпроводить отсюда детей…
И наконец, отвечу на некоторые вопросы, которые наверняка у вас остались:
Кто из тех, кто может ответить «да» на три предыдущих вопроса, может остаться, сложив руки, и не чувствовать, что что-то рвётся внутри?
Хорошо. Привет и цветок для этой нежной ярости, думаю, она этого заслуживает.
P.S. для писателей, аналитиков и народа в целом. Выдающиеся перья нашли в сапатистском движении немало мест интересных, но они исказили нашу основную суть — национальную борьбу. Для них мы остались деревенскими жителями, способными осознать наше «животное состояние» и всё из него вытекающее, но неспособными, без «внешней» помощи, понять и сделать нашими такие концепции, как «народ», «родина», «мексика». Да, всё с маленькой буквы, в духе этого серого времени. Согласно им, борясь за наши материальные нужды мы были правы, но наша борьба за нужды духовные — это уже излишество. Будет понятным, если эти перья повернутся сейчас против нашего упрямства. Жаль, конечно, но кто-то должен быть последователен, кто-то должен сказать «нет», кто-то должен повторить свое «Хватит!», кто-то должен забыть о благоразумии, кто-то должен поднять достоинство и стыд выше жизни, кто-то должен… Ладно, я хотел только сказать им, этим выдающимся перьям, что мы понимаем осуждение, которое получим с их стороны. И в нашу защиту, я могу сказать лишь следующее — ничего из всего, что мы сделали, не было сделано для того, чтобы вам понравиться, всё, что нами сказано и сделано, — это для того, чтобы нравиться нам самим, делаем это мы из нашего вкуса к борьбе, к жизни, к слову, к пути… Нам помогали хорошие люди всех социальных классов, всех рас, всех полов. Некоторые — чтобы облегчить свои угрызения совести, другие — чтобы следовать моде, и большинство — по убеждению, из уверенности в том, что встретили нечто новое и хорошее. И мы, поскольку считаем себя людьми хорошими, всегда до того, чтобы что-то сделать, мы предупреждаем об этом, для того, чтобы другие учли это, чтобы подготовились, чтобы мы их не захватили врасплох. Я знаю, что это ставит нас в невыгодную ситуацию, но по сравнению с невыгодной ситуацией в технологии, мы тем более можем позволить себе не обращать внимания на невыгодную ситуацию в связи с потерей фактора неожиданности.
И этим хорошим людям, я хотел сказать им, чтобы оставались хорошими, чтобы не теряли веры, чтобы не позволили, чтобы скептицизм заключил их в сладкую тюрьму комформизма, чтобы продолжали искать, чтобы продолжали находить то, во что стоит верить, то, за что стоит бороться.
У нас были и замечательные враги. Перья, которые не ограничились осуждающими ярлыками или пустыми фразами, перья, которые искали сильных, серьёзных и убедительных аргументов, чтобы атаковать, осудить и изолировать нас. Я читал прекрасные тексты, осуждающие сапатизм и защищающие режим, который должен платить, причем дорого, чтобы создать видимость того, что он кому-то нравится. Жаль, что в конце концов, они встали на защиту дела бесполезного и напрасного, жаль что они провалятся вместе с этим рушащимся зданием…
P.S. Который на коне и с марьячи****** поёт под окном одной бабушки серенаду на слова Педро Инфанте, именуемую «Говорят, что я бабник», заканчивающуюся…
На дне любви моей сладкой
Одна есть средь струн и ран,
Что любит меня без оглядки
И без тарарираран.
Старушка моя прекрасна
Во мгле моих лет пустых
И сердцу её подвластна
Любовь, коей нет в других.
Перед бабушкой каждый из нас — ребенок, с болью теряющийся вдали… Прощай, бабушка, уже иду. Уже заканчиваю, уже начинаю…
* Олоте — кукурузная кочерыжка.
** Салинас — Карлос Салинас де Гортари — президент Мексики в 1988-1994 гг. от PRI.
*** ВТО — Всемирная Торговая Организация.
**** Тамалес — пироги из кукурузной муки.
***** Мильпа — поле, засеянное кукурузой в Мексике и Центральной Америке.
****** Марьячи — мексиканские народные музыканты.