Сафьянов Иннокентий - Повесть о жизни

Величаво катит свои могучие волны великая сибирская река. Первые осенние заморозки уже покрыли тонким льдом края её отлогих берегов и ранним утром на поверхность тёмно-свинцовой волны поднимаются мелкие кусочки донного льда. Белые клочья тумана окутывают широкую долину реки, скрывают прибрежные скалы, ползут вверх к далёкому голубому небу, образуя молочно-белые облака.

Два рыбака — старик и молодой, ёжась от холода, выбирают из воды рыболовную сеть. На дно лодки падают серебристые хайрюзы1, краснопёрые ленки2. Улов небогатый и лица рыбаков угрюмы. Старик ругается — вот, чёрт те дери, этак по миру пойдёшь, а тут ещё и батогов за недоимки попробуешь на старости лет! Молодой, усмехнувшись, говорит — не скули, тятя, батоги-то мне достанутся, а тебе тожно3 с сумой погулять придётся, работа не тяжёлая! Старик ещё больше хмурится и что-то ворчит.

Сквозь густые волны тумана выглядывает солнце, и его яркие лучи падают на тёмную гладь воды. Зоркие глаза старого рыбака замечают далеко плывущую с верховья лодку и в ней скорченную фигурку маленького человека.

— Смотри, паря, кого это батюшка-Енисей несёт?

— Пловец какой-то, видно замёрз, бедняга! Давай, тятя, позовём его погреться к нашему огнищу, вот и узнаем кто и откуда?

— Ну, чаво же, кликай, пущай подгребается к нам.— ответил старик.

Но с лодки ответа не последовало и рыбаки увидели, что у сидевшего в лодке нет ни весла, ни шеста и сам он сидит как окоченелый, видно, слова вымолвить не может, совсем замерзает.

Решили помочь ему, взять его на буксир и отогреть у огня. Сказано-сделано, быстро оттолкнулись от берега, догнали беднягу, сняли с лодки и подвели к своему огнищу. Он оказался мальчиком лет пятнадцати, с густыми чёрными кудрями и большими, тоже чёрными, грустными глазами. Когда мальчик отогрелся немного, старик спросил его:

— Ну, как, отошёл малость? Откуда будешь, куда путь держишь?

Мальчик робко посмотрел на старика и его сына и тихо спросил:

— Пошто бить? Говори, паря, не бойся! — ответил старый рыбак.

— Ню, тогда слюшай. Я итальянец, миня привез с Риги рюсский воевода в Красноярский острог4. Я его слюга, он меня в Риге на юлице подобрал, мы с отцом с шерманкой ходили, гроши собирали, отец хворый был и помер под забором. Привезли в Красноярск, воевода очень злой, всех слюг своих очень бьёт и миня вчера на конюшне сильно пороли, я плакал, кричал, рюки сибе кюсал, а как отпустили, сбежал к реке, запрыгнюл в лодкю и понесло миня кюда глаза глядят. Вот и всё, теперь вас очень даже прошю — не давайте миня воеводе, он забьёт, если найдёт! Я вам работать стану, пожалюйста, не выдавайте.

Молодой рыбак ласково улыбался, слушая рассказ мальчика, старик угрюмо молчал, а потом сказал:

— Что же, видно, бог послал мне ещё сына. Не горюй, паря, бог милостлив, робить будешь — не пропадёшь. А выдавать-то тебя пошто же будем? Знаем, поди, каков воевода царский и все его слуги проклятые!

Так мальчик и остался у рыбаков. Привели его домой в деревню. Старуха и её дочка забросали мальчика вопросами. Он бойко отвечал им:

— Зовют меня Джюзеппе, фамилия Сопиани5, я итальянец!

И снова рассказал, как попал в Сибирь и как сбежал от воеводы. Пришли другие рыбаки, все дивились на «тальянского» мальчика. Пришёл староста. Старый рыбак о чём-то пошептался с ним и староста так записал в свою книгу нового члена общества: «Приёмный сын Василия Соловьёва Осип Сафьянов с сего дня заносится в поимённый список нашей деревни».

Так Джузеппе Сопиани превратился в Осипа Васильевича Сафьянова и сделался рыбаком деревни Нахвальной6 Красноярского воеводства. Слуги воеводы, искавшие убежавшего после порки мальчика, увидя на берегу реки на песке его босые следы, сказали воеводе, что итальянец утопился и на этом поиски закончилась.

Прошло пять лет. Приёмыш оказался очень способным, работящим, весёлым парнем. Дочь рыбака полюбила «тальянца» Оську и ему она нравилась, но старик считал их роднёй и искал Осипу другую невесту. За все эти годы рыбалка шла у них удачно. Выстроили новую хату, купили корову, пару овец, лошадь, исправно платили подати. Старик, любовно глядя на своего питомца, говорил:

— Видно за тебя Осип бог посылает нам удачу, гляди, как жить-то стали, скоро в середняки попадём!

Но человек предполагает, а судьба-злодейка по-другому решает. Не сбылись мечты старика!

Однажды они ставили втроём сети на середине реки. Утро было тихое, солнце ярко светило, ничто не предвещало бури. И вдруг из-за горы вынырнула чёрная, грозовая туча. Сильным порывом ветра опрокинуло лодку и все три рыбака попали в воду. Старика закрыло лодкой, его сын растерялся и вместо того, чтобы держаться за лодку, он, усиленно гребя руками, поплыл к берегу и утонул, не доплыв несколько сажен. Спасся один только Осип. Он ухватился за лодку, а потом забрался на дно её и долго носился по волнам бушевавший реки, пока его не словили другие рыбаки. Потом Осип женился на дочери утонувшего рыбака Василия Соловьёва и стал полным хозяином в его семье. Кроме рыбной ловли, он расширил пашню, столярничал, выделывал овчины и вся семья, старуха-мать, её дочь, а также жена утонувшего молодого рыбака Кузьмы, двое его детей и сам Осип с женой и малюткой-сыном жили, хотя не богато, но сытно.

Так в деревне Нахвальной обосновалась рыбацкая семья Сафьяновых.

Стал и Красноярский острог большим городом. Воеводу сменил губернатор, воеводство преобразовалось в губернию, границы которой протянулись далеко на север и юг.8

В Красноярске, как и в других городах Сибири, начали строиться фабрики и заводы, в деревнях забирали силу кулаки, и бедноте стало ещё тяжелее жить. Оскудели и промыслы. Хищнические способы ловли рыбы и отстрела зверя никем не запрещались. Ушла с верховья на низ, на водные просторы нижнего течения великой реки и енисейская рыба. Обеднели и рыбаки деревни Нахвальной. Многие ушли на прииски копать золото, многие нанимались в работники к деревенским богатеям или шли в город. Пошёл в батраки и природного рыбака сын Павел Капитонович Сафьянов, потомок итальянского мальчика.

Туго приходилось ему от злого хозяина, особенно когда он женился на его же батрачке Аннушке Соловьёвой. Теперь его ругали и за свои и за женины недоделки. Не выдержал парень и вместе с женой ушёл в город, не считаясь с протестами отца и матери, которые боялись городской жизни и не отпускали туда сына.

В Красноярске молодые муж и жена поступили на кожевенный завод купца Егорова, он рабочим, она стряпухой в столовую для рабочих. Так началась их городская жизнь. Работали оба, не жалея сил, а скряга-хозяин всё был недоволен и называл их дармоедами.

Павел познакомился с купцом Спорышевым из Минусинска, который сдавал на завод бычьи кожи для выделки, нанялся к нему в дворники, а жена — в кухарки и они уехали в г. Минусинск. Началась новая служба у купца Спорышева. Аннушка ждала рождения первого ребенка и работала из последних сил. А её хозяйка, сама мать троих детей, ворчала, глядя на неё:

— Не ко времени ты, Анна, собралась рожать, на дворе мороз, а в кухне, либо в горнице я не позволю тебе рожать, опоганишь чистые помещения, как же быть теперь?

— Не беспокойся, хозяйка, я и в бане рожу, мы ведь не то, что городские, ко всему свычны9! — отвечала ей Аннушка.

И действительно, когда пришло время рожать, Анна пошла в натопленную накануне баню, родила там без всякой помощи, вымыла в тёплой воде ребенка, обмылась сама и, завернув своего первенца, сына Егорушку, в чистую тряпицу, прикрыв фартуком, принесла в кухню, где висела уже зыбка на длинном очипе10.

Как на зло сварливой хозяйке Анна через каждые два года стала рожать. Так, после Георгия и Евгения родились у ней ещё два сына — Андрей и Александр и дочь Татьяна. Но эти дети родились уже не в бане, а в комнате, пристроенной хозяином для Павла и его семьи к кухне. Спорышев дорожил своим работником, он был у него и дворником, и кучером при его поездках по уезду, и когда нужно — приказчиком. Одним словам, от скуки на все руки.

В тридцать лет Павел Капитонович выучился читать и писать.

Работали Павел и Анна за сто рублей серебром в год, прибавки хозяин не давал, хозяйка упрекала за харчи:

— Ишь, сколько ртов народила, съедят нас с руками и с ногами!

— Ладно, не верещи, Пашке-то я ведь надбавки не даю, вот его поросята и съедают эту надбавку! — усовещал жену Спорышев.

Аннушка плакала, всё уговаривала мужа уйти от хозяина и поехать в деревню заняться хлебопашеством.

— Земля в Минусинском уезде плодородная, хлебушко родит хорошо, поедем! — говорила она. Подсчитали свои сбереженья, оказалось, что за 15 лет службы у Спорышева отложили в заветную шкатулку 300 серебряных рублей. Решили, что на первое обзаведение в деревне хватит, а там видно будет.— Ребята подрастут — заживём вольготно и никто куском хлеба не упрекнёт! — убеждала мужа Аннушка.

Павел заявил хозяину расчёт. Спорышев стал отговаривать, обещал прибавку, но Павел стоял на своём, говорил, что уедет в деревню. Тогда хитрый купец согласился уволить его и тут же предложил ему другую работу:

— Слушай, Павел Капитонович, ты таперича грамотный и торговать научился, бери у меня в долг товар и езжай в Хакасию, знакомство там у тебя большое, будешь зарабатывать хорошо и мне польза будет, приказчика не посылать туда, товар недорого ставить буду, заработаешь хорошо! — А сам думал: «Проторгуется скоро и опять ко мне в работники проситься станет, вот тогда поприжму, скажу — самого возьму, а семью пусть на фатеру ставит11, нам-де Анна не нужна».

Павел подумал, что-то смекнул в уме и, даже не посоветовавшись с женой, согласился. Анна была в большом горе, её мечты о крестьянской жизни рушились, но переубедить мужа не могла, он ведь что скажет, то свято!

Переехали на квартиру. Павел купил коня, седло, большие кожаные сумки и, набрав у Спорышева разного мелочного товара, уехал в Хакасию, а Аннушка с пятью детьми осталась в городе. Старшие уже ходили в школу. Жить трудно, пришлось ходить на подённые работы к богатым купцам.

Хакасы знали Павла Сафьянова, он говорил с ними на их языке, выучил, когда ездил ещё с хозяином по Хакасии, и торговля пошла бойко.

Подбор товаров он сделал удачный — ни брака, ни гнилья у него не было, за большими барышами на гнался и получаемую от хакасов продукцию оценивал добросовестно, не обсчитывал, не обвешивал, когда принимал масло, шерсть, шкурьё.

Через год Павел Капитонович уже ездил в Хакасию на паре хороших лошадей, в телеге на железном ходу. Спорышев чуть не лопнул от гнева, глядя на своего неожиданного конкурента; Павел уже не брал товар у него, его выгоднее кредитовали другие купцы, ему давали деньги на покупку товаров богатые хакасы, и он богател из года в год, а Спорышев свёртывал свою торговлю и дошёл до мелочной лавки на базаре.

Прошло ещё несколько лет. Павел Капитонович уже не ездил в Хакасию, у него был большой магазин в Минусинске, был собственный двухэтажный дом, товары он закупал в Томске. Хакасы по-прежнему были его главными покупателями. Сыновья Павла подросли и помогали в его торговых делах. Георгия пора было женить. Он познакомился с дочкой купца Ивана Петровича Попова Полинькой и полюбил её. Девушке он тоже нравился, но, прежде чем породниться с именитой фамилией Поповых, надо было изменить весь уклад своей жизни. В доме Сафьяновых жили просто, по-крестьянски, ели самую простую пищу, говорили: щи да каша — мать наша; пили кислый квас. Одевались тоже по старинке. Всё это надо было менять, если породниться с Поповыми, жившими на широкую ногу и по новому образцу, как тогда говорили.

Менять старый уклад жизни было труднее всех Анне Емельяновне, и она сказала мужу и детям:

— Перевёртывайте всё по новому, а меня не трогайте, я, как жила, так и дальше буду жить, нечего вороне рядиться в павлиньи перья, вы наряжайтесь как хотите, мне же моя простая одёжа дороже всего, вот мой сказ и больше не приставайте ко мне, а роднитесь с кем угодно, хоть с купцом, хоть с попом, хоть с служилым людом!

И Георгий Павлович женился на Пелагее Ивановне Поповой. Павел Капитонович из торгующего сделался купцом, купив купеческое12 свидетельство второй гильдии, а Георгий и его братья стали купеческими сынами. Торговое дело получило название: «Торговый дом Павел Сафьянов и сыновья» — видно, Анна Емельяновна и маленькая Таня в счёт не шли.

Дальше всё пошло обычным порядком. Евгений женился на дочери протоиерея Соколовского Раисе Константиновне, Андрей взял в жены дочь золотопромышленника Должникова — Лидию Даниловну, красивую, очень добрую и умную девушку, Александр впоследствии женился на дочке богатого красноярского купца и золотопромышленника Хилкова — Евдокии Васильевне, весёлой, остроумной, избалованной девушке. Злые языки говорили, что она не родная дочь Хилковых, что её подкинула бездетной жене Хилкова, Варваре Порфирьевне, какая-то цыганка. Только Татьяна Павловна не изменила себе и вышла замуж за небогатого служащего купчихи Колобовой — Ивана Ильича Копьева.

Так множились родственные связи когда-то бедняцкой семьи сына нахвалинского рыбака Капитона Сафьянова.

Внуки и внучки Павла Капитоныча росли уже в условиях богатого купеческого дома, их обслуживали няни и горничные, называли баричами и барышнями, только бабенька Анна обращалась с ними попросту, кормила пирогами, оладьями, домашними пряниками, а когда что-нибудь напроказят, шлёпала их прутом по голой задушке, приговаривая:

— Я те покажу купеческу породу, будешь у меня умником-разумником!

Большая семья жила вся в одном доме до кончины Павла Капитоныча, который умер, не дожив до шестидесяти лет; излишества в пище и выпивке, обычные среди купечества, укоротили жизнь бывшего батрака, работавшего большую часть своей жизни на кулаков и именитых купцов.

Глава 2: После раздела

Умер Павел Капитоныч и вся его большая семьи разделилась. Евгений получил по разделу торговую факторию отца в Туве, в долине реки Кемчика; Андрей взял табуны лошадей и тоже уехал в Туву, где построил себе усадьбу на р. Мезель, притоке р. Уюка и занялся сельским хозяйством и коневодством. Его первая жена — Лидия Даниловна — умерла после родов, он женился вторично на Александре Фёдоровне Сватиковой, молчаливой, застенчивой красавице, дочери купца Ф. В. Сватикова, жившего в с. Бее. Александр ушёл зятем в дом В. Ф. Хилкова, ничего не взяв из наследства отца. Татьяне Павловне, при выходе её замуж, ещё отец выделил небольшой капитал.

Дом в Минусинске, торговые фактории в северо-восточной Туве и вместе с тем все долги Павла Капитоновича, а их было много, достались на долю Георгия Павловича. Анна Емельяновна осталась со старшим сыном.

Надо сказать, что в последние годы своей жизни Павел Капитоныч ликвидировал торговлю с Хакасией, закрыл магазин в Минусинске и все свои торговые дела перенёс в Туву, где выстроил несколько факторий.

Трудно пришлось Георгию Павловичу, когда братья его вышли из дела, но он был человек твёрдой воли и не только рассчитался с кредиторами отца, а сумел развить большое торговое дело в Туве и, кроме того, занять в Минусинске видное общественное положение.

Тывинская юрта

Георгий и Пелагея Сафьяновы оказали Николаю Мартьянову огромную помощь в пополнении музея. Так, Пелагея Ивановна собрала для него несколько коллекций, в том числе коллекцию пуговиц и товаров из разных материй, а также доставила из Урянхайского края плиту с руническими письменами. Мартьянов неоднократно обращался к своему другу с просьбами привезти что-то «из сойот» (сойоты — народ самодийского происхождения, населяющий Окинский р‑н Бурятии и почти полностью ассимилированый бурятами; сойотами, однако, также называли тывинцев). Собранное порой направлялось и в другие музеи страны. Так, газета «Восточное обозрение» от 14 июля 1887 г. сообщает, что в Екатеринбурге открылась Сибирско-Уральская выставка, на которой «минусинский голова Георгий Павлович Сафьянов выставил этнографическую экспозицию — подлинную юрту сойот со всем оборудованием и получил за неё золотую медаль императорского общества любителей естествознания, антропологии и этнографии при московском университете».

А чуть ранее, 17 мая, была произведена торжественная закладка здания для Минусинского музея. На Публичном заседании Комитета музея Георгий Павлович отметил:

«Открывая настоящее заседание, я почитаю себя вполне счастливым, что по милости Бога и добрых людей, наш город будет иметь собственный дом для музея и библиотеки, польза которых с достаточной ясностью уже успела сказаться за истекшее десятилетие».

Для библиотеки музея он подарил сто томов из своего книжного собрания.

В изучении Тывы к помощи Сафьянова, «графа Урянхайского» прибегали такие исследователи как Г. Е. Грум-Гржимайло, А. Д. Каррутерс, Г. Н. Потанин, П. Н. Крылов, А. В. Адрианов (этот, впрочем, расстрелян как колчаковец в 1920 г.), Ф. Я. Кон, В. М. Родевич. Зачастую он снаряжал экспедиции за свой счёт.

Но основным делом Георгия Сафьянова была всё-таки торговля. В начале 1890-х он изыскал новый чайный путь из китайского города Калгана через Монголию и Тыву в Минусинск, гораздо более короткий и дешёвый, нежели кяхтинский. На протяжении нескольких лет он доставлял чай по разработанному им маршруту Калган — Улясутай — Виланы — Туран — Григорьевка — Минусинск. В Минусинске у Сафьянова был большой конный завод. Кстати, его брат, Андрей Павлович, был известным в Сибири коневодом, создавшим уникальную породу местных лошадей, известных здесь, как «Андреевская» лошадь. Занимался Георгий Сафьянов и добычей золота на Кара-Хеме, где в отличие от других приисков труд был во многом механизирован — работали экскаваторы, буровые машины, по льду Енисея в 1913 г. он доставил даже драгу из Санкт-Петербурга.

Сафьянов разрабатывал вместе с Коном проект железной дороги в Тыву, планировал судоходство по Енисею, открытие новых золотых приисков, строительство школ и больниц. Внезапная смерть из-за крупозного воспаления лёгких, полученного в результате простуды при переправе драги, оставила эти замыслы неосуществлёнными. На похороны одного из самых уважаемых людей Минусинска пришёл почти весь город. В «Отчёте минусинского музея за 1913 год» сказано: «6 января скончался Георгий Павлович Сафьянов — первый и самый искренний друг музея, появившийся на самой заре возникновения этого учреждения и до конца дней своей жизни связанный с ним родственными узами».

Георгий Сафьянов основал город Туран и посёлок Уюк. Уже в наше время Туранский музей просил местный Хурал присвоить ему имя Сафьяновых.

По статье «Эккендей» в газете «Центр Азии» № 22, 8—15 июня 2004 г.

Много средств из дела шло на содержание семьи. А семья у Георгия Павловича была большая. Из шестнадцати родившихся у Пелагеи Ивановны детей ей удалось поставить на ноги только восемь: четыре сына и четыре дочери, из которых дочь Верочка умерла восемнадцати лет, остальные дети умирали в младенческом возрасте. При детях постоянно жило две няни-старушки, в доме прибирали две горничные девушки, часто работала домашняя швея, в кухне была кухарка и её помощница, в прачечной работали приходящие две прачки, кроме того, был дворник и кучер.

Анна Емельяновна заведовала всем хозяйствам, сама доила корову, не доверяя её чужим, сама солила капусту, огурцы, ездила в бор за грибами, солила их, закупала ягоды и варила варенье из них. Целые дни хлопотала неугомонная старушка. А самые вкусные пироги, шаньги17, блины, разные печенья тоже пекла и жарила сама же Анна Емельяновна, кухарка не умела такие печь.

Так, в постоянном труде и хлопотах прошла долгая, трудовая жизнь бабушки. Она тихо скончалась, лёжа на тёплой постели после трудового дня, на 87-м году своей жизни. Пелагея Ивановна, глубоко верующая, очень набожная женщина, все свои силы отдавала семье, была верной, любящей женой, доброй матерью своим детям. В общественной жизни её интересовала только благотворительность, она помогала бедным, хоронила за свои средства бездомных старушек и стариков, давала деньги сиротам, вносила плату за их учение, часто одевала их. У неё постоянно проживал кто-нибудь из её бедных родственников.

Последние годы своей жизни Георгий Павлыч все свои силы и средства отдал золотопромышленности. Он ликвидировал свои торговые дела, подыскал богатого компаньона, екатеринбургского купца Железнова, и вместе с ним купил с Путиловского завода драгу, которую доставили сначала в Минусинск, а оттуда её нужно было перевезти зимней дорогой по льду реки Енисея в Туву на р. Кара-Хем. Вот этим, очень трудным делом, и занялся зимой 1913 г. Георгий Павлович.

Дорога по Енисею была опасной не только для тяжёлых частей драги, но и для обыкновенных обозов. Пороги могучей реки плохо замерзали зимой, быстрым течением ломало лёд, приходилось перебираться узкими заберегами, висевшими над бурными волнами реки. Кроме того, дорога по льду была не всегда гладкой, бугристые тороса делали на ней ухабы и раскаты, часто дорогу заливали наледи, перегораживали полыньи. У драги были части, которые нельзя было разобрать, до 200 пудов18 веса. Для них готовили особые сани, закупались крупные, сильные лошади, подыскивались опытные ямщики. В этих тяжёлых хлопотах Георгию Павловичу помогали его второй сын — Павел, горный инженер,— и племянник — опытный горняк, приисковый служащий Соловьёв Павел Фёдорович.

Наконец, все сборы были окончены. Драгу погрузили и необычный обоз тронулся в далёкий, трудный путь. Через несколько дней было получено с нарочным извещение, что обоз с драгой благополучно миновал все опасные части пути. После этого сообщения Георгий Павлович вздохнул полной грудью, его заветная мечта — механизированная добыча золота на богатой золотоносной площади р. Кара-Хема — должна была осуществиться. А там новое богатство и слава, как первому зачинателю дражного дела в Туве, очень богатой золотоносными площадями и рудным золотом, как то Кара-Хем, Хорал, Кезик-Чадыр и другие речки и горы.

За право разработки золота в Туве Георгий Павлович хлопотал много лет. По этому делу он подавал докладные записки царскому правительству, ездил в Петербург с личным докладом к графу Витте в 1904 г., и, наконец, добился разрешения этого вопроса в положительном для себя смысле.

Ярый сторонник присоединения Тувы к России, он с удовлетворением встретил сообщение о принятии Тувы под протекторат белого царя19 и предполагал использовать это для общественных и своих личных целей, как то разведка и приобретение новых месторождений золота, меди, железа, свинца, каменной соли и др. полезных ископаемых, массовая скупка мясного скота, кожсырья, маральих рог, пушнины, а также проведение шоссейных дорог, устройство пароходства по р. Енисею и его двум вершинам20, постройка большого города в центре Тувы и соединение его железной дорогой с Минусинском и Красноярском — во всём этом он бы принял самое деятельное участие.

Все эти мечты недалёкого, как ему казалось теперь, будущего он принимал близко к сердцу, хотел участвовать в устройстве новой, культурной жизни в Туве, конечно, в первую очередь, думая о своей блестящей будущности в этом благодатном крае, где его имя было уже известно по всем хошунам (округам) тувинской земли и далеко в Монголии. Но судьба опять повернула всё по своему и, как в далёкие годы седой сибирской старины его предок — старый рыбак Василий Соловьёв — утонул в мутных волнах Енисея, мечтая стать крестьянином-середняком, так и Георгий Павлович Сафьянов, мечтая стать сказочно-богатым и знатным человеком в Туве, простудился, схватил крупозное воспаление легких и в декабре 1913 г., в 65 лет, окончил свой жизненный путь. Поражённые горем жена и дети, а также уважавшая его тысячная толпа граждан Минусинска, проводили Георгия Павловича на городское кладбище, где он и нашёл свой вечный покой под сенью соснового кладбищенского бора.

Брат Георгия Павловича — Евгений — оказался неспособным к торговым делам и очень быстро прожил весь свой капитал. Закупив в Туве большой гурт бычков, затратив на это весь товар и денежные средства, он погнал гурт не в Иркутск, как делали другие русские купцы в Туве, а в Минусинск. Когда гурт перевалил Саянский хребет и спустился в Абаканские степи, его задержали на карантинном пункте до приезда ветврача. Прошло 14 дней, по закону можно было двигаться дальше, но стражники не разрешали, ожидая ветврача. Между тем подножный корм на территории карантина выбился и бычки голодали. Евгений Павлович требовал пропуска на степные корма. Наконец ветврач Олтаржевский приехал, осмотрел скот, обратил внимание на подведённые от голода животы бычков, их мутные печальные глаза и заявил, что весь гурт болен и что его нельзя выпустить из карантина ещё 14 дней. И как Евгений Павлович ни доказывал абсурдность такого распоряжения ветврача, Олтаржевский настоял на своём и, увеличив число стражников, вооружив их винтовками, строго наказал не выпускать скот. Евгений Павлович уехал в Минусинск жаловаться на Олтаржевского, а рабочие при гурте выкапывали для бычков корни травы, рубили ветки деревьев с жёлтой осенней листвой, чтобы как-нибудь поддержать голодных животных.

Но на беду посыпал первый осенний, мокрый снег, подул холодный северный ветер и в первую же эту вьюжную ночь замёрзло более двадцати оголодавших бычков, а когда Евгений Павлович приехал, добившись разрешения перегнать гурт в степь и там ещё простоять 14 дней, из его бычков не осталось и половины, вместо бычков лежала груда содранных кож. Остальные бычки были проданы за бесценок местным крестьянам, так как гнать их было нельзя, покупатели увозили бычков домой на санях и там, чтобы откормить, подвешивали их на лямки. Продав факторию и кое-какое имущество, Евгений Павлович рассчитался со своими кредиторами и вынужден был поступить на службу. Евгению Павловичу вообще не везло в жизни. Молодым он обладал большой физической силой и любил похвалиться этим. Он свободно перебрасывал через высокие ворота одной рукой двухпудовую21 гирю. Однажды собралась группа молодёжи. Заспорили, кто больше поднимет. Евгений взял в каждую руку по пятипудовому22 кулю крупчатки и, свободно подняв их, прошёл с ними по двору.

— А на плечах тебе не пронести два куля.— закричали ребята.

— Я ещё и тяжелее груз пронесу.— сказал Евгений.— Вон лежит железная полоса, в ней двенадцать пудов23, положите мне её на загорбок, унесу!

Четверо подняли железину и положили на спину Евгению. Он, придерживая её руками, пошёл, но, сделав несколько шагов, запнулся за камень, наклонился, железина перелетела через голову, ударила по согнутым ногам и переломала кости обоих ног выше колен. Больше шести месяцев пролежал в постели Евгений.

В первый год после разорения Евгений Павлович служил кладовщиком на медном руднике «Улен» в Хакасии. Жил там один, Раиса Константиновна оставалась в Минусинске. Он очень скучал. Окончив службу и придя домой из столовки, садился за книгу, огонь в его окне светился далеко за полночь. Этот огонь в окне, когда все уже спали, встревожил полицейского стражника, грубого и глупого человека. Он заподозрил, что кладовщик Сафьянов занимается каким-нибудь недозволенным делом, и стал наблюдать за ним, приставив к стеклу рамы свою противную рожу. Евгений Павлович заметил это и стал завешивать окно одеялом, занавески у него не было. Тогда стражник решил, что кладовщик делает по ночам фальшивые деньги, и послал об этом донесение приставу. Явился пристав, сделал обыск в комнате, ничего, кроме книг, взятых в библиотеке, не нашёл, но Евгения Павловича арестовал и увез в Минусинскую тюрьму, где тот и просидел три недели, пока шло следствие, установившее всю вздорность нелепого обвинения.

Евгений Павлович и его жена были большими любителями лошадей и собак и, как бы плохо им ни жилось, они всегда держали лошадь и одну или две собаки. Раиса Константиновна любила верховую езду и была замечательной амазонкой, собачки ей нравились маленькие, комнатные, а Евгений Павлович, наоборот, не любил верховых лошадей, ездил только в экипаже и был прекрасным наездником и знатоком беговых лошадей, собак же держал только больших, породистых, чаще всего догов. Так что обычно у них бывало по две собаки, а на две лошади средств не хватало и Раисе Константиновне приходилось кататься только тогда, когда муж, выездив рысака, продавал его и покупал иноходца, на котором она и каталась в дамском седле до той поры, когда иноходец мог быть пущен на бега и продавался любителю беговых лошадей. Так жили они несколько лет, воспитывая свою единственную дочь Юленьку.

Она окончила гимназию, потом медицинский институт, вышла замуж за талантливого, молодого художника Скороходова, потом умершего в Италии, где он был в командировке вместе с другими студентами Академии художеств. Юленька не вернулась в Сибирь, а вместе со своим сыном осталась жить и работать в Киеве, куда потом переехала и её мать.

Евгений Павлович был большой любитель чая, выпивал его за день несколько десятков стаканов, и эта, с виду самая любимая привычка, была, по мнению врачей, причиной его преждевременной смерти. Крепкий чай и масса выпиваемой жидкости надсадили его здоровое сердце.

Однажды он нарубил мяса, накормил им двух своих огромных догов, пришёл в дом, сказал:

— Я что-то устал, Раичка.— лёг, не раздеваясь, на кровать, закурил папироску и умер с папироской в зубах. Вызванный врач констатировал смерть от паралича сердца.

Второй брат Георгия Павловича — Андрей, уехавший после раздела братьев в Туву, отдал все свои силы любимому делу — коневодству, поэтому и денежные средства и другие отрасли его сельского хозяйства были предоставлены для обслуживания коневодства и оно быстро шло в гору. Через десяток лет его табуны насчитывали уже более трёх тысяч голов. Андрей Павлович в совершенстве изучил тувинский язык, его пастухами были тувинцы, только главным табунщиком он держал хакаса Канчу, своего лучшего друга, а после смерти Канчи табунами заведовал сын Канчи — Картыга. Сам хозяин большую часть времени проводил среди своих табунов, строго следя за правильной постановкой табунного коневодства. Он выращивал в своих табунах прекрасных коней, на которых можно было скакать до 100 вёрст24 в день и возить тридцатипудовые25 воза по просёлочным дорогам. Андрей Павлович был настоящий русский богатырь, высокий, с могучей грудью, он обладал ещё большей физической силой, чем невысокий, широкоплечий крепыш Евгений.

Могучая сила и сгубила его. Однажды он один заарканил во дворе дикую кобылицу, конец аркана заплел ему ноги, он упал, ударился о забор двора, сломал три ребра. Вызвали доктора, наложили повязку, рёбра срослись, но концы одного образовали хрящ, который давил на сердце, вследствие чего началась ненормальная работа сердца, его перерождение.

Прошло несколько месяцев. Андрей Павлович собирался поехать в Минусинск вместе с женой и детьми, у него было три сына и три дочки. Он сам готовил сани, объезжал табунных дикарей, приучая их к упряжке, и всё один, без помощников. Раз дикая лошадь выпряглась из саней на бегу и тащила его на вожжах по снегу несколько километров, но он всё же удержал её, сел верхом и вернулся домой на усмиренном дикаре. Перед самым отъездом в долгий путь он пошёл попариться в баню, попарился сам, попарил своих трёх сыновей, вымылся, пришёл домой, лег на кровать и умер от разрыва сердца, как определили вызванные врачи. Так кончил свою жизнь Андрей Павлович Сафьянов, хороший семьянин, талантливый коневод, друг своих табунщиков, вместе с ними деливший трудную работу с табунами и всегда хорошо оплачивавший их труд. Память о нём до сих пор живёт среди тувинского народа.

Жизнь младшего брата — Александра Павловича — и его сестры Тани прошла разными путями. Александр прожил в богатом доме Хилковых до смерти своего тестя, а потом, устроив денежные дела тёщи и получив небольшую часть капитала, как приданное жены, уехал в Туву, поселился в самой северной её части и жил там с женой и сыном, охотясь вместе с тувинскими охотниками на лисицу, белку и соболя, и ловя рыбу. Сын, подрастя, также стал зверопромышленником. Тувинцы уважали их как честных, справедливых людей, живущих своим трудом. Капитал Дуни пошёл на постройку дома, покупку лошадей, коровы, кур, хороших охотничьих ружей, капканов, огнеприпасов и рыболовных сетей. Евдокия Васильевна оказалась прекрасной хозяйкой, она первая в Тоджинском таёжном районе стала заниматься выращиванием огородных культур и имела в этом деле большой успех, а её копчёные рыбные балыки, грибные маринады, разные варенья из таёжных ягод и ореховая пастила славились по всей Туве среди русских колонистов.

Так прошло несколько лет и жизнь Александра Павловича, его жены и сына резко изменилась, они разыскали по р. Хоралу золотую россыпь, стали её разрабатывать, пригласив для этого в свою артель несколько человек, и дело пошло, они сделались зажиточными людьми.

Но недолго пришлось Александру Павловичу пожить снова богатым, он заболел раком горла и умер ещё не старым человеком. Его сын Николай женился и продолжал жить в тайге, снова охотясь и ловя рыбу; золото последней добычи (около полпуда26) спрятала Евдокия Васильевна на чёрный день, Николай им нё интересовался. Он наслаждался охотой и рыбалкой, у него были теперь хорошие лошади, знаменитые охотничьи собаки, он ездил своим обозом в 8—10 лошадей в русские, степные поселки, менял там рыбу и пушнину на белую муку, которой потом снабжал тувинских охотников. Мать и жена завели десяток дойных коров, копили и продавали масло, творог, дом их был полная чаша, они прославились своим гостеприимством среди русских и тувинцев. Но Николай Александрович внезапно умер в полном расцвете сил от воспаления уха, оставив мать, жену и трёх детей одних.

Иначе сложилась жизнь Татьяны Павловны. Выйдя замуж за мелкого служащего и уехав с ним в глухое село, она сразу оказалась среди чуждых ей людей, знакомых её мужа. Это были сельский поп, дьякон, дьячёк, становой пристав, волостной старшина, писарь, несколько приказчиков из магазинов, деревенских лавочников, сами лавочники, их жёны, а также попадья, поповны, жёны волостного старшины, писаря и пристава. Всех их заинтересовала богатая купеческая дочка и её квартира была постоянно полна гостей. Приходилось угождать, занимать и всё это скоро так опротивело Тане, что она готова была бежать куда глаза глядят и целые ночи плакала от тоски. Скоро у неё родился мертвый ребенок, стало ещё тяжелее жить и она не выдержала, наняла подводу и уехала к матери в Минусинск, мужа не было дома, он ездил по деревням, закупал рожь для винокуренного завода своей хозяйки-купчихи Колобовой. Молодой муж приехал в Минусинск смущённый и начал уговаривать жену вернуться, обещая порвать со всеми своими приятелями. Но Таня твёрдо заявила, что обратно она не поедет, а если он хочет с нею жить, то пусть переводится на службу в город. Ивану Ильичу удалось получить работу в городе, только не в Минусинске, а в Красноярске, хозяйка назначила его заведующим водочным складом и они уехали в Красноярск, где и прожили около двадцати лет. Детей у них не было, жизнь проходила вяло и скучно. Иван Ильич любил сытно покушать, поспать, работа у него была спокойная, он обленился, растолстел, научился нюхать табак, нигде не бывал, и у него знакомых не было.

Татьяна Павловна много читала, выписывала газету, журналы, усиленно курила, пила много крепкого чая, нигде не бывала и очень радовалась, когда к ней изредка заезжали родные из Минусинска.

Так шли годы. Приданное давно было прожито, но нужды не знали, жили сытно и спокойно старели с каждым днем. Иван Ильич как-то простудился, охватил воспаление легких, проболел две недели и умер. Похоронив мужа, Татьяна Павловна уехала в Минусинск и поселилась в семье Георгия Павловича, в одной комнате со своей матерью. После смерти матери Татьяна Павловна перешла жить во флигель и вот тут у ней началась новая жизнь, живая, интересная.

Во флигеле было три комнаты, одну из которых она сдала двум молодым топографам, к ним стала приходить молодёжь, велись весёлые, интересные разговоры, тётя Таня, как её стала называть молодёжь, угощала их чаем с вкусными булочками, которые она мастерски пекла, принимала живое участие в разговорах и жизнь её озарилась ярким светом. Скоро весь город знал весёлую, радушную тётю Таню, у неё завелось много молодых друзей, многие делились с нею своими радостями и горестями, многим она помогала советами, а иногда и деньгами, давая взаймы без отдачи.

Скоро у ней стали собираться и политические ссыльные, которым она сделалась доброй, ласковой, гостеприимной тётей Таней. У неё прятали запрещённые книги и брошюры.

В дни гражданской войны в Минусинске она дружески принимала у себя во флигеле партизанских вождей, а когда город переходил в руки белых, её донимали обысками, грозили нагайками. Она никогда в жизни не держала прислуги, всё по дому делала сама. По деревням у неё было много друзей, особенно среди женщин, которые, приезжая по субботам на базар, гостили у неё по несколько часов, а иногда и ночевали. Они привозили ей в подарок разные продукты.

Так тётя Таня прожила полной, содержательной жизнью до 70-ти лет и тихо умерла, как и её мать, во время отдыха после долгого трудового дня — она целый день выставляла и мыла рамы в окнах своей маленькой квартиры, готовясь к встрече радостных, весенних дней. Память о ней ещё свежа в сердцах многочисленных племянников и племянниц, её многочисленных друзей и знакомых. Необыкновенная доброта, приветливость, стремление всегда помочь всем, ясное понимание окружающей жизни, вера в светлое будущее, бесстрашие перед грозными жандармами, с которыми ей часто приходилось иметь дело, твёрдость и удивительное спокойствие, когда ей грозили нагайками озверелые казачьи офицеры, были отличительной чертой её характера.

Сейчас, когда после долгих лет борьбы и страданий мы, наконец, прочно построили своё великое социалистическое государство, когда всё кошмарное прошлое нашей многонациональной страны отошло в века, когда под руководством нашей родной Коммунистической партии Советского Союза мы идём по указанному нам нашими великими вождями Лениным и Сталиным, широкому пути к светлой эре коммунизма, наша прежняя жизнь забывается, а советские дети не имеют даже понятия о ней.

Между тем, и нам, старикам, и нашим детям, борцам социалистического труда, строителям нового быта, и их детям, будущим гражданам коммунистического общества, интересно проследить из записи всего пережитого, как шла революционная борьба народа, как из разных слоёв общества выковывались новые кадры борцов за свободу, за лучшее будущее всего трудового человечества.

Чтобы эта повесть о прошлой жизни была понятна и интересна, особенно нашей советской молодёжи, идущей твёрдой поступью по новому пути, она должна быть написана самим участником всего пережитого от первых лет его жизни до последних дней нашей настоящей действительности, в форме дневника, где бы он записал все, более или менее значительные случаи всего пережитого и сделанного им.

Глава 3: Мои детские годы

Прошло три четверти века моей жизни и мне хочется рассказать о ней моим детям, внукам, правнукам и всей советской молодёжи. Думаю, что им будет интересно и полезно знать, как прошёл я свой долгий и трудный жизненный путь.

Начну с первого дня моего рождения, о котором я узнал из рассказов своей матери.

В г. Минусинск Енисейской губернии, где жили мои родители, меня привезли месячным ребенком в ватном конверте.

В Минусинске прошли мои детские годы в богатом доме сибирского купца, моего отца, Георгия Павловича Сафьянова. Няней моей была ссыльная, бывшая крепостная, Мария Герасимовна. Её заботы и ласки, её интересные сказки и рассказы оставили глубокие следы в моём детском мышлении и направили его по другому пути, не по тому, какого хотели мне мои богатые родители. Я был любимцем матери, и все первые годы моего раннего детства она часто ласкала меня и, не умея рассказывать, читала мне книжки религиозного содержания, так как была верующая и очень набожная женщина. В детстве я очень любил свою маму и считал лучшей в мире. Я вместе с нею плакал, когда она читала о страданиях, каким подвергали первых христианских мучеников, я верил в бога и боялся его, любил Христа и восторгался им. Мать приучила меня соблюдать постные дни, часто водила в церковь, где я с удовольствием слушал церковное пение и томился скукой, дремал, слушая непонятные мне проповеди и возгласы священнослужителей.

Из моих первых воспоминаний мне помнятся ещё такие: в комнатах уже зажгли лампы, я и няня моего младшего брата, с ним на руках, Наталия Ивановна, стоим у окна в кабинете отца и смотрим, как в тёмном ночном небе горят красные, огненные полосы (я думаю, это были отблески далёкого северного сияния). Спрашиваю няню — что это такое? Няня объясняет, что это бог показывает всем людям кровь, которая проливается сейчас на Балканах, где наши солдатушки сражаются с турками, освобождая из-под их власти своих братушек-болгар и сербов — и я поверил!

Отец часто был в разъездах по своим торговым делам и тогда я спал с мамой на их двухспальной кровати. У кровати висел ковёр, а на нём был нарисован волк в костюме пастуха, кругом паслись овцы с ягнятами. К волку бежала собака пастуха, а сам он в это время купался в пруде, вот волк-то и стащил его одежду, идёт в ней к стаду, чтобы схватить ягненка. Всякий раз, как только я ложился на мамину кровать, сейчас же начинался у нас с мамой спор. Она говорила, что волк охватит ягненка и унесёт его в лес, где скушает, а одежду пастуха разорвёт и бросит. Я же горячо убеждал её, что собака поймает волка, стащит с него костюм, а самого покусает и прогонит в лес и волк никогда больше не придёт, а дяденька-пастух оденется и даст собаке в награду целый калач! Этот ковёр хранится ещё у меня, хотя внуки изрядно потрепали его.

Ещё один случай из далекого детства запомнился мне. Был чудесный весенний день. Я и моя старшая сестра Ниночка играли в садике, она возилась со своей «красавицей»-куклой, а я поставил на столбик своего фарфорового генерала в синем мундире с золотыми эполетами и любовался им, он, по-моему, тоже был «красавец». Мне пришла мысль женить своего «красавца» на её «красавице» и я сказал об этом сестрёнке, но она решительно отказалась от моего жениха, назвав его огородным чучелом.

— Мою куклу даже взрослые любят, один папин гость долго держал её на руках, закрывал и открывал глазки ей, вот за него я бы отдала замуж свою «красавицу», он такой добрый, хороший, не то, что твой генерал! — с этими словами она махнула своей куклой, сшибла генерала, он упал и разбился на мелкие кусочки.

Я ахнул, схватил у неё из рук куклу и разбил ей голову о столбик. Ниночка с громким плачем подняла брошенную мною куклу и ударила ею меня по рукам, брызнула кровь, увидев которую, мы оба дико заревели и побежали в дом.

Перепуганная нашим криком мама перевязала ранку, успокоила обоих, назвала дурашками, обещала купить новую куклу и генерала.

Куклу Ниночке купили лучше прежней, а генерала не нашли, вместо него мама подарила мне большого коня, обтянутого пёстрой телячьей шкуркой, с настоящим хвостом и гривой. Эта «кровавая» драка запомнилась мне крепко и больше никогда не повторялась. Вообще мы с сестренкой были очень дружны, а вот няни наши, помню, часто ссорились, и мы их мирили.

Помню ещё своё путешествие с мамой в Южно-Енисейскую тайгу. Мне было тогда четыре года, мама взяла меня с собой и отец был с нами, а зачем они ездили туда — не знаю.

Мы поднимались вверх по р. Ангаре на большой лодке с каютой. Лодка шла грузно и я доставал из окна каюты палочкой воду, высунув головку. Дунул ветер, сорвал с меня соломенный картузик и он поплыл вниз по реке, сопровождаемый моим плачем, пришлось потом плыть в платочке, как девочка, это было для меня самым тяжёлым наказанием.

На одном из зимовий я боролся с маленьким медвежонком зимовщика и, легко победив его, гордился своей силой, а мама сидела и смотрела, как её смелый сын борется со зверёнышем.

Я ещё раз показал ей свою смелость. Дело было дома в Минусинске, тогда мне было семь лет. Мы поехали с мамой к обедне в собор, в пролётке на паре дышловых рысаков из отцовской конюшни. Лошади быстро вынесли нас за ворота, круто повернули по улице, пролетка накренилась, и пьяный кучер свалился с козел. Лошади понесли, вожжи остались на козлах, я схватил их и протянул маме, испуганно вскрикнув:

Мама взяла вожжи, но удержать лошадей, конечно, не могла. Они пронесли нас мимо собора до конца Большой улицы, где уже на окраине города их остановили встречные, проезжавшие в город, крестьяне. Назад мы ехали шагом и правил лошадьми я, гордый сознанием, что не растерялся, подобрал вожжи и там самым спас положение; мама называла меня своим спасителем.

Кучер напился по случаю своих именин, или, как он объяснял, ради дня своего анделя! Мама хотела его уволить, но я упросил её не делать этого, и кучер Тимофей остался служить, дав зарок не пить на работе. В благодарность за заступничество он сплёл мне великолепный бич, которым я научился ловко щелкать.

Была у меня ещё встреча в детстве с сыном золотопромышленника И. Г. Гусева — Андрюшей. Как-то мама сказала, что видела очень хорошего мальчика и хотела, чтобы я с ним познакомился. Я заинтересовался этим мальчиком, и однажды мама привезла меня к нему.

Прежде всего меня поразила богатая обстановка дома, в котором он жил, ведь отец его обладал миллионным состоянием. Андрюша был одет в нарядный бархатный костюм, которому я позавидовал. Он показал мне свои игрушки — и чего тут только не было! Но больше всего меня поразила стеклянная этажерка, все полки которой были заставлены разными фигурами зверей из шоколада. Этажерка была замкнута, а так хотелось покушать вкусных шоколадных зверушек! Я спросил Андрюшу:

— Да разве можно их кушать? Это же папе подарили на фабрике Сиу и К^о29 в Москве, а он мне привёз их!

— А ведь скучно только смотреть на них, Андрюша!

Он ничего не ответил на это. Его игрушки были все как новые — он, видимо, мало играл с ними, а когда я нечаянно ронял их, он болезненно вскрикивал:

Мне скоро стало скучно с этим вялым, болезненным мальчиком, который трясся над каждой игрушкой, не кушал шоколадных зверей и говорил со мной каким-то покровительственным тоном. Я подошёл к маме и тихонько сказал ей:

— Мамочка, мне скучно и головка что-то болит!

Вскоре мы уехали домой и я больше не видался с Андрюшей, он не понравился мне.

Недалеко от города была у нас дача, где мама и мы, дети, жили летом. Дом стоял на берегу реки, а за домом возвышалась крутая гора, на вершине которой рос большой сосновый бор, в котором мы собирали рыжики и ягоду костянику, других грибов и ягод там не было.

Однажды, живя на даче, я проснулся рано утром и побежал на гору, мне хотелось посмотреть, как всходит солнышко. Сел на камень, смотрю, любуюсь, как из-за далёких гор тихо выползает огненный шар; от яркого света зажмурил глаза, а когда открыл, то увидел, что недалеко от меня на кургане стоит серый волк, которого я хорошо знал по картинкам в книжках. Я не испугался волка, не боялся и он меня и спокойно смотрел на солнце, щуря свои голубые глаза.

По горе проходила большая приезжая дорога с перевоза через р. Енисей у Синего Камня в город. Послышался звон валдайских колокольчиков, стук колёс и топот тройки, волк вздрогнул и быстрыми скачками скрылся в лесу, а я весело побежал под гору, увидел на реке нашу кухарку, она полоскала с плотика бельё. Я подбежал к ней и оживлённо стал рассказывать, что видел волка; плотик, на котором мы стояли, покачнулся, я полетел в воду и чуть не утонул, так как плавать не умел, меня вытащила из воды кухарка. Это памятное мне утро я тоже не забыл.

В то же лето отец купил другую дачу и большой земельный участок при ней у отставного полковника Бахтерева и мы переехали туда, туда же был перевезён потом дом со старой дачи.

Мы, дети, очень полюбили нашу дачу, уж очень хороша была там природа. Я был очень доволен, когда мне недавно сообщили из Минусинска, что эта чудесная местность занята сейчас под пионерский лагерь и там, где, бывало, я и мои сестры и братья, сидя у курева (маленький костёр, на огонь которого накладывали зелёную траву для дыма), кушали сахарные арбузы и ароматные дыни, пели свои детские песенки, теперь ярко горят пионерские костры и радостно звучат песни советских детей.

Однажды папа привёз откуда-то собаку и сказал, что дарит её нам:

— Это будет вам лучший друг, дети, кормите его, не мучайте глупыми шалостями. Он не даст вам и в реке утонуть и в лесу защитит от волка и злого человека!

И Цербер, так звали собаку, стал действительно нашим другом, непременным спутником всех наших прогулок, купаний и игр. Я не знал, какой породы он был. Вдвое больше обычного дворового пса, с тёмно-коричневой курчавой шерстью, с длинными, висячими ушами, он имел красивый, внушительный вид.

Цербер прекрасно плавал, а ещё лучше нырял, доставая со дна реки даже медные и серебряные монеты, был грозным сторожем нашей дачи и верным защитником нас, детей, от всяких неприятных и опасных встреч в лесу.

Мы по очереди ездили на нём верхом, запрягали в тележку, возили на нём с бахчей арбузы и дыни. Он купался вместе с нами, вместе удил рыбу. Мы сделали для наго отдельную удочку с колокольчиком на конце удилища. Он внимательно следил за этой удочкой, лёжа на берегу, и как только зазвонит колокольчик, Цербер вскакивал и начинал негромко лаять, внимательно глядя на поплавок и подзывая нас вытащить попавшую на крючок рыбешку. Он эту рыбку с наслаждением съедал и бывал очень огорчён, если рыбы на крючке не было.

Недалеко от дачи археологи раскапывали курганы, они и их рабочие обедать и ночевать приходили к нам на дачу.

Однажды мама послала нас позвать их обедать. Мы пошли, Цербер был с нами. Выполнив поручение, мы залезли в глубокую яму раскопанного кургана и, усевшись на дне его, весело болтали.

Вдруг раздался тихий, шипящий свист и большая чёрная змея прыгнула к нам в яму. Мы замерли от ужаса, змея злобно шипела, но Цербер, дремавший у наших ног, быстро схватил и разорвал её на куски. Как мы радовались, как обнимали нашего спасителя, называя его ласковыми именами! Вернувшись, наперебой рассказывали маме как нас Цербер спас от ужасной змеи. Как мы узнали потом, рабочие раскопали в этом кургане нору змеи гадюки и уничтожили её змеёнышей; вот она, видимо, поэтому и бросилась на нас, хотела отомстить за гибель своих детёнышей. Папа наградил Цербера красивым ошейником, но он не нравился нашему другу, ему милее была голубая ленточка, которую мы повязывали ему на шею.

Выкурив из комнат комаров, мы, поужинав молоком с душистой клубникой и белыми булочками, уселись вокруг мамы послушать интересный рассказ, который она обещала нам прочитать. Чтение затянулось, часы пробили одиннадцать, мама предлагала ложиться, но мы упрашивали дочитать до конца. Вдруг кто-то дёрнул за болт, пытаясь отворить ставень у окна, выходившего в сад. Цербер, лежавший у дверей, заворчал, а мы стали тревожно прислушиваться. Слышались шаги по терраске, ещё раз дернули болт, Цербер начал царапать дверь, пытаясь отворить её. Я подбежал и, откинув крючок, выпустил собаку. Раздался в саду злобный лай Цербера, крики и стоны, но через несколько минут всё стихло. Мы сидели, трясясь от страха. Послышалось снова царапанье двери с наружной стороны, и я опять, открыв крючок, впустил Цербера. Он вошёл, шатаясь и жалобно повизгивая, его голова была изрезана мелкими ножевыми ранками, одно ухо распорото ножом, на боку тоже была рана. Мы поняли, что верный наш сторож вынес жестокую борьбу с разбойниками, видимо, хотевшими убить и ограбить нас. Мама намазала Церберу йодом ранки на голове и ухе, а на боку большую рану он сам усердно зализывал. Мы так до утра и не ложились, боялись, что разбойники ещё попытаются ворваться к нам. А утром дядя Фёдор, двоюродный брат отца, живший на даче, только в другом домике, рассказал, что ночью подходили воры, думали, видно, чем-то поживиться, да Цербер им задал трепку — убежали, побросали топор и нож и даже один картуз потеряли. Мама показала на Цербера, на его раны и сказала:

— Вот он нас спас, его Кена выпустил из дома и умная собака расправилась с разбойниками.

С той поры Цербер стал героем, мы ухаживали за ним, лечили его раны, а он печально глядел и тихо жалобно повизгивал.

Потом дядя Фёдор рассказал, что люди, которых разогнал Цербер,— их было трое,— вечерам того дня убили на перевозе через Енисей, находившемся выше дачи в пяти километрах, торговца, ехавшего торговать в татарские поселки на р. Абакане, забрали его товары и деньги, сели в лодку перевозчиков и, проплывая мимо нашей дачи, решили и здесь пограбить, да не пришлось — с позором бежали от Цербера. Их задержали в деревне Быстрой, где они хотели выгрузить награбленные товары. Через неделю Цербер выздоровел и снова стал верным спутником детей. Однажды мы не пошли гулять, шёл дождь, играли под навесом, а Цербер лежал на крыльце дома и дремал. Вдруг во двор вбежала страшная собака, шерсть висела на ней клочьями, на морде клубок пены, глаза злобно сверкали. Собака бросилась под навес, где мы играли, все испуганно закричали, но Цербер уже схватил бешеную собаку за горло и мгновенно задушил её. Мама, няня и кухарка бросились к детям, в ужасе думая, что их покусала собака, но мы все были целы и невредимы, опять Цербер нас спас! Все ласково гладили умную собаку, а она намахивала хвостом, щурила глаза и зализывала меленькую ранку на губе.

Прошло две недели и Цербер заболел, мы хотели его лечить, но он убегал от нас, прятался в стайки31, ворчал, когда мы находили его, и не подпускал к себе близко. Дядя Фёдор запер на замок конюшню, куда как-то забежал Цербер, и сказал маме, что Цербер, видимо, сбесился и прячется от детей.

Через два дня Цербер умер, и все мы горько оплакивали его смерть. Его похоронили на небольшом холмике около дачи, память о нём у меня осталась на всю жизнь.

Мой отец, как и многие сибиряки, невзирая на их имущественный ценз, был человек либеральных взглядов и его дом служил своего рода клубом для политических ссыльных, которых в то время в Минусинске было очень много: Александр Кропоткин, Клеменц, позднее Тырков и др. часто бывали у него в доме.

Однажды я вбежал в кабинет отца и увидел там страшного гостя с большой, большой бородой. Гость схватил меня за руку, посадил к себе на колени, погладил по головке и сказал:

— Георгий Павлович, вот наша смена, им принадлежит будущее!

Я долго сидел на коленях бородатого дяди, играл цепочкой от часов и, слушая разговор старших, уснул. Мать пришла за мной и А. Кропоткин, передавая ребенка матери, поцеловал его в розовые губки. Этот случай также запомнился мне крепко, от поцелуя я проснулся и заплакал. Мне было семь лет, когда я узнал, что у меня кроме бабушки Анны Емельяновны, матери отца, есть ещё бабушка Анисья. Был жаркий полдень. Мы с Ниночкой и наш младший братец Павлуша сидели на лавочке в тени у ворот и щелкали орехи, когда к нам подошла маленькая, сухонькая старушка с большим узлом на спине. Поздоровалась бабушка и спрашивает:

— Да, Григорьевская.— бойко ответила Ниночка.

— Вот, вот, значит, вы мои внучатки. Ваш отец-то ведь родной племянник мне, я ведь родная сестра его отца-то, Павла Капитоновича,— Анисья Капитоновна.

Мы вскочили, обступили новую бабушку, и повели в дом. Отца не было дома, А наша мама — Пелагея Ивановна — приветливо встретила гостью, она знала, что к нам должна приехать тётка мужа. Ночевав в богатом доме племянника, бабушка Анисья, привыкшая к бедной крестьянской избе, утром заявила Пелагее Ивановне:

— Я, матушка моя, не привыкла к таким хоромам, нет ли у вас какой-нибудь избёнки, там бы я и поселилась!

— Избёнки у нас нет, тут ведь не деревня, а город.— обиженно ответила Пелагея Ивановна. Бабушка опечалилась и сказала:

— Ну да, конечно, где ж тут избёнке быть, живёте богато, изба-то только вид портить бы стала!

Бабушка Анисья в тот же день обошла все надворные постройки племянника, ища себе уголок для жилья, побывала в кухне, в дворницкой, в кучерской, в бане, в прачечной, за ней всюду следовал я, меня очень заинтересовали рассуждения бабушки Анисьи, я слушал и в моём детском мозгу зарождались какие-то новые мысли. Бабушка Анисья ходила, засматривала в помещения и рассуждала:

— По-барски живёт Егор, прислуги хоть пруд пруди, много ртов кормить ему надо. Вон, у Пелагеи, только две горничные, две няньки, да швея за машиной сидит, шьёт, тоже кормить надо. Вот тут и повертись; наверно, задолжал кругом, не по карману живёт! — заметив в дворницкой и кучерской грязные полы, тёмные закоптелые окна, рваные постели, она сплюнула и сказала.— Вот тут и посуди — сами в хоромах живут, на белых простынях спят, стёкла каждую субботу моют, а рабочие люди в грязи да копоти, в клопах да тараканах валяются, щи да кашу из одних чашек хлебают, где же тут правда-то матушка? Эх, грехи наши тяжкие, не по нутру мне это!

Зайдя в кухню, где у печки вместе с кухаркой хлопотала бабушка Анна, приезжая гостья и я сели на лавку и нас угостили капустными пирогами. Начались разговоры. Бабушка Анисья спросила, часто ли в прачешной стирают? Ей ответили — раз в неделю.

— Вот я там и поселюсь, один-то день и на печке продневать можно, а там опять простор, хоть хоровод води!

— Чудачка ты, Анисья, али в доме-то тебе тесно?

— Нет, Аннушка, не подходит мне в доме жить, век я прожила в курной избе, своими руками хлеб зарабатывала и пока руки-ноги не отнялись, ещё думаю прокормить себя сама, а у Егория и без меня много ртов кормить надо!

В тот же вечер бабушка Анисья связала свой узел и перебралась на жительство в прачечную. Пелагея Ивановна даже заплакала от обиды, когда ей доложили, что Анисья Капитоновна поселилась в прачечной, маленькой комнатке, рядом с баней, даже не посоветовавшись с ней. Вскоре приехал отец, узнал о тетушке, её чудачествах и пошел с нею повидаться, поговорить. О чём они говорили с бабушкой Анисьей, мы, конечно, не знали, но видели, что удивительная бабушка отвоевала себе уголок там, где ей было удобнее, чем в богатом доме и зажила самостоятельно. Потом мы, дети, часто навещали бабушку Анисью, увидели в её помещении ткацкий станок, на котором она ткала из конского волоса или тонкой медной проволоки полотна для сит, натягивала их на деревянные ободки и готовые сита выносила на базар продавать.

— Вот я и стала ситных дел мастером и питаюсь на свои денежки, а не сижу на шее вашего папаши, детушки мои. Куплю мяска, крупки, лучку, капусты да картошечки, ну, там, ржаного хлебушка, соли, чайку и сахарку, вот и сыта и жива, и здорова!

А я всё слушал эти рассуждения бабушки Анисьи и своим детским умом пытался понять окружающую нас жизнь.

Однажды, оставшись с бабушкой один, я спросил её:

— Бабуся, ты где жила до приезда к нам, что делала, кем была?

И бабушка Анисья рассказала мне историю своей жизни.

— Жила я, Акентьюшка, в деревне Нахвальной, на берегу Енисея-батюшки. Родились мы с покойным братцем Павлом Капитонычем, твоим дедом, в бедняцкой семье рыбака; жилось трудно, Павел батрачил, потом женился на батрачке, твоя бабка Анна-то Амельяновна батрачкой ведь была; ну и ушёл он от отца вместе с молодой женой в город Красноярск, поступил там на работу в кожевенный завод купца Егорова рабочим, а Аннушка стряпухой. Потом уехали они в город Минусинск в услужение к купцу Спорышеву, Павел-то дворником, а Анна кухаркой. Писал Павел нам, что грамоте научился, что ездит с хозяином торговать по татарским улусам, что живёт неплохо, что родилось у них четыре сына и дочь, твой-то отец Егорий — старший сын, у них мать-то родила его в бане, из дому-то хозяйка выгнала в баню рожать, а то, говорит, опоганишь дом, сама-то, видишь, не опоганивала, когда рожала своих детей! Как они потом в купцы вышли, я тебе не могу обсказать, не знаю потому сама, Павел-то потом перестал писать, забыл про отца с матерью, как богатым-то стал, ты своего отца спроси, он тебе расскажет.

— А у твоего батюшки-рыбака кто был отец? — задумчиво спросил я бабушку.

— Да кто же, как не рыбак тоже? — ответила она.— В нашем роде все рыбаки были и пошёл наш род от тальянца (итальянца). Видишь, какое дело вышло. Давно это было, может сто лет, может двести, а то и больше. Построили тогда Красноярский острог на завоёванной у татар32 земле, приехал управителем царский воевода, привез с собой мальчишку-тальянца, которого он подобрал на улице города Риги, где до назначенья-то в Сибирь воевода этот проживал. Ну вот, конечно, живёт мальчишка у воеводы, пьёт, ест с его дворней, русскому языку научился, грамоту разбирать стал, да прогневал-то воеводу, ну и выдрали его на конюшне, а мальчишка гордый был и, как немного оправился, сбежал. Дело осенью было, заморозки уже пошли, убежал мальчик к реке, увидел там лодку, вскочил в неё, оттолкнулся от берега палкой, и понесло лодку вниз по реке. Несёт лодку мимо нашей деревни, увидели рыбаки — отец с сыном, на самом берегу их изба стояла,— заскочили в лодку и догнали мальчишку. Ну, конечно, так, привели его в избу, отогрели, совсем ведь обмёрз он, слова вымолвить не может. Обогрели, накормили, на печку спать уложили, а на утро всё и обсказал паренек.— Я,— говорит,— не русский, я — тальянец, меня воевода из Риги привез, мы там с отцом шарманкой народ забавляли, ну и кормились этим ремеслом, а потом отец заболел и прямо на улице помер, меня же воеводины слуги подобрали и привели к нему во двор. Послали потом воеводу в Сибирь, вот и я сюда с ним попал. Зовут меня Джузеппе Сопиани, а сколько мне лет — не знаю.

Так и остался этот тальянец в семье рыбака, прозвали его Осипом и фамилию придумали Сафьянов и в книгу записали, а как подрос — женили. Однажды рыбачили рыбаки и приёмыш с ними, налетела буря, перевернула лодку, утонули старик и его сын, а приёмыш-то, тальянец, выплыл на берег и стал с тех пор самостоятельным хозяином-рыбаком и остался до смерти в деревне Нахвальное. Вот от него-то и пошел наш род, коренной, сибирский.

Крепко полюбил я свою бабушку Анисью, стал молчаливым, задумчивым мальчиком, напряжённо слушал рассказы бабушки. Сидит она за своим станком, ткёт сита и разговаривает со мною:

— Вот, внучек мой любезный, трудно жить стало и в деревне у нас. Кулаки всё больше силы забирают, а тут староста тоже масть свою показывает, а за ним урядник да заседатель, да исправник, каждый, видишь, желает шкуру содрать с трудящего человека. Плохо крестьянам, а рыбакам и вовсе терпенья нет. Разорился мой тятенька, порвалась, истрепалась вся снасть рыболовная, ну и улова не стало. Мы с матерью у богатеев работали. Занемог тятенька и на пятый день скончался, остались мы с мамонькой две горькие сироты, и ещё хуже стало наше житьё. Не выдержала матушка моя горькой жизни нашей и вскоре тоже скончалась. Похоронила её и пошла к кулакам в батрачки. Приглянулся мне один паренек Микитушка мой желанный, вместе работали у кулака. Заставил Микяшу хозяин обучать молодого жеребца-неуча, обседлал его Мякиша, залез в седло, отвязали жеребца, а он как вскочит вдыбы, да назад себя и грохнулся. Попал под него Микиша и сломал ему своей тушей жеребец обе ноженьки. Ну, конечно, позвали костоправа, тот сложил кости, связал ноги в лубки, в город к дохтуру не повез его хозяин, хотя и говорили ему мужики и я, забыв свой девичий стыд, плакала, просила. И не выжил мой Микитушка, пролежал три недели, опух весь и помер. Выплакала я все свои слёзаньки, да так и осталась старой девушкой-вековушкой.

Не терплю я, родненький мой, ни богатеев проклятых, ни чиновников царских, да и царя-батюшку не очень-то уважаю. Он ведь тоже, сказывают, первый богач в своём государстве, где же ему заниматься делами народными, вот и правят народом его верные слуги-чиновники-хапуги. Вот и попы тоже обманщики-мракобесы, всё милость божью нам проповедуют, а где она милость то божья? Проси, проси, а всё толку нет, точно глухой он, бог-то. Было время, молила я бога, лоб до крови исколачивала, а теперь не больно молюсь, пропала вера в него, а иконы-то, видишь, всё же повесила, это на всякий случай.— улыбаясь, сказала бабушка.— Неверующих-то ведь в тюрьмы садят!… Научил меня один добрый человек сита ткать, завела я станок, полгода работала за него, а он, гляди, всего тридцать рублёв стоит.

Стала на фатеру, сита работать, да малый им ход в деревне и наголодалась я с ними, а батрачить опять сил уж нет, стара стала, вот и написала тогда я Егору, адрест у меня был, просила совета, куда мне одинокой голову склонить. Думаю, в городе-то моё ремесло лучше прокормит меня. Егор-то Павлович и отписал мне, и денег переслал, приезжай, де, тетка, к нам и живи-поживай с нами в городе. Вот и живу теперь как у Христа за пазухой и угол дал мне Егорушка, и работу себе нашла и кормлюсь на свои трудовые. Так-то, мой внучек милый, иди-ка играй, да на мои россказни-то вниманья не обращай, рано тебе ещё головку ломать над тем, что творится вокруг, живи себе да радуйся, пока беды-горя не знаешь. Смотри, как солнышко светит и греет, как весело воробьи чирикают и голубки воркуют. Иди, родной, а я прилягу отдохну, что-то под сердце подкатило.

Я крепко поцеловал бабушку и убежал играть; был яркий, солнечный день, но почему-то мне было грустно, тоскливо на сердце, точно я больше никогда-никогда не увижу свою любимую бабушку Анисью. Предчувствие моё сбылось, это было наше последнее свидание.

Вечером того же дня горничная девушка пошла к Анне Капитоновне, чтобы налить в лампу керосину и увидела, что та как-то неестественно лежит на своей постели. Подошла ближе, потрогала руку бабушки и, почувствовав её холод, с криком выскочила во двор.

— Пелагея Ивановна! Бабушка Анисья умерла! — вскричала девушка, вбежав в дом.

Детей не было дома, мы с няней Герасимовной ушли гулять на набережную реки. О смерти бабушки Анисьи мы узнали только утром следующего дня, нас не пустили в комнату, где она лежала на столе, окружённая высокими подсвечниками с горящими восковыми свечами. Не взяли нас и на похороны. Все эти печальные дни я ходил с заплаканными глазками, не играл, не кушал и всё думал, куда же ушла моя любимая бабушка и что такое смерть, и почему умирают люди, даже такие хорошие, как бабушка Анисья?! Когда умер маленький брат Коля, мама сказала, что его взял к себе боженька, и он будет жить у бога в раю, а где же будет теперь жить бабушка Анисья, ведь бог не возьмёт её к себе, она не верила, что он есть? Думал я и не мог найти ответа на свой вопрос, а спросить маму не решился.

Долго помнил я бабушку Анисью, показавшую мне маленький кусочек той страшной, кошмарной жизни, какой она жила до приезда в Минусинск, какой жили и здесь, да какой жила и вся огромная Сибирь под гнётом царского деспотизма. Тяжело переживал я свою первую душевную драму, но время шло, солнышко ярко светило, птички весело пели.

Лето опять проводили на даче в пяти километрах от города, где был и сосновый бор, и могучая река, и красивые горы с берёзовым лесом на северных склонах, где мы собирали грибы и ягоды, и на острове в небольшом озере ловили карасей.

Посмотрел я на утёс и ясно увидел пробитый богатырем карниз-тропу, часть которого отвалилась в реку.

— А почему на Самохвале зимой выходит из земли столб дыма? — спросил я Филиппыча.

— Вот теперь змеи и живут в этом провале.— пояснил старик и добавил.— Много их там, жар стоит, вот он в виде пара и выходит столбом наружу, люди-то и видят этот дым-пар.

Хотелось мне проверить рассказ старика, да как на Самохвал попадёшь, кто перевезёт туда? Дедушка-сторож говорит, что реку трудно переплыть в лодке даже взрослому, да и на Самохвал забраться тоже не легко, а к змеиному провалу и не подойдёшь, вольные змеи ползают кругом во множестве.

Целые дни мы играли на горе, строили города, выливали водой из норок сусликов, запрягали их в тележки, а потом, помучав, снова отпускали на волю и суслики не очень боялись нас. Если встречали змею, я брал её на палку и далеко отбрасывал от того места, где мы играли. Отбегая в сторону от змеи, дети обычно кричали:

Убивать змею я не позволял, хотя няня и внушала нам, что за убийство змеи бог прощает человеку сорок грехов.

Недалеко от дачи отец арендовал большой участок земли, на котором садили арбузы, дыни, пасли лошадей, коров. Я очень полюбил лошадей, и эта любовь осталась у меня на всю жизнь, хотя при первом уроке верховой езды маленькая тувинская лошадка сбросила меня, и при падении я сломал себе руку, а в другой раз лошадь лягнула в ногу, тоже оставила след подковы.

Помню я тихие лунные ночи на даче. Младшие дети уже спали, а мама, Ниночка и я шли гулять по городской дороге. Шли и тихо пели: «Выхожу один я на дорогу»… Было и грустно и хорошо. Серебристый свет луны освещал крутые скаты горы, играл на полотне дороги, превращал сосновые пни в страшных чудовищ, а когда шли обратно — луна высоко стояла над Самохвалом, её серебряные лучи освещали могучие волны заснувшего Енисея, падали на кудрявые кроны столетних тополей, растущих по берегу реки.

Кончались счастливые младенческие годы, когда жизнь имелась такой красивой, легкой, когда каждый день давал новые впечатления, даже тяжёлые переживания не оставляли глубокого следа в детском сердце.

В те далекие детские годы я горячо любил своих родителей, своих братьев и сестёр, своих родственников, да и любил, мне кажется, и всех людей без различия их социального положения и только мысли, навеянные рассказами бабушки Анисьи, иногда смущали мой детский ум, но он ещё дремал, не сознавая всех ужасов тогдашней жизни.

Помню своего деда по матери — Ивана Петровича Попова. Бывало посадит к себе на колени, качает и приговаривает:

— Расти, внучек, вырастай, жизнь на тройке догоняй, опоздаешь — не догонишь, своё счастье проворонишь!

Могучий был старик, настоящий древнерусский богатырь. Он много лет занимался почтовой гоньбой, возил на своих тройках пассажиров. Лошади его носили курьёзные названия: Городничий, Стряпчий, Исправник, Секретарь, Подьячий и другие такие же. Мама рассказывала, был такой случай. На почтовую станцию, которой заведовал дед, приехал городничий и стряпчий. Дед угостил их богатым завтраком. Закусывали и выпивали на открытой терраске. Городничий попросил поторопиться с закладкой лошадей и подвыпивший дед прямо с терраски крикнул старшему ямщику:

— Эй, Кузьма Егорыч, запрягайте живее самую наилучшую тройку, Городничего в коренники, на правую пристяжную Исправника, на левую можно Стряпчего!

Изумленные гости посмотрели пьяными глазами на хозяина, а он, громко смеясь, успокоил их:

— Не бойтесь, не вас! Это лучшие, занозистые33 кони у меня так называются!

У гостей пропала охота выпивать и закусывать!

Глава 4: Годы учёбы

Десяти лет34 меня отдали в городское училище, я был уже подготовлен во второй класс, готовил политический ссыльный Станкевич.

Ученик задавал учителю часто такие вопросы, что тот не знал, как ответить на них, чтобы, во-первых, ученик понял, а во-вторых, чтобы не восстановить его против родителей, чтобы он не потерял детскую веру в людей и в бога, верить и любить которого учила его мать и просила учителя не разрушать эту веру у ребёнка. В школе я однажды спросил учителя закона божия протоиерея Феодосия Токарева:

— Батюшка, вы учите нас, что Христос — сын божий, что он бесконечно добр, а вот в книжке нового завета напечатана картинка, где Христос с зверским лицом бьёт жгутом по голове и глазам торговцев голубями и выгоняет их из храма, а ведь это были всё бедняки, богатый не понесёт продавать голубей?

И протоирей Феодосий не нашёлся, что ответить, он только погрозил пальцем и сказал:

— Ну ты, философ, не болтай, чего не понимаешь, иди-ка к доске и отвечай урок!

Я вышел и начал бойко рассказывать, как Христос выгнал из женщины бесов и вселил их в стадо свиней, которые взбесились, кинулись в озеро и утонули и тут же опять задал учителю вопрос:

— А как же, батюшка, разве можно чужих свиней топить, ведь хозяин пастухов будет винить, а не бесов и будет с пастухов требовать стоимость своих свиней?

Феодосий опять не знал, что ответить и только сказал:

— Ну, садись и брось привычку болтать разную чепуху, умные люди знали что писали, это ведь апостолы Христовы были, не нам, грешным, их осуждать! Так-то, дети мои, учитесь и верьте, чему вас учат, а в глупые рассуждения не пускайтесь, это бес вас смущает!

Первые дни ученики обижали новичка: толкали, щипали, а я молча переносил все эти глупые выходки и меня оставили в покое. Ученики во время большой перемены играли в войну, на большом школьном дворе они устраивали сраженья. Однажды мы играли в Куликовскую битву. Русские побили татар и группу татар, взятых в плен, посадили в каменный погреб и заложили задвижку железной двери болтом. В это время раздался звонок и все со двора убежали в классы, а «пленники» остались в холодном погребе, про них забыли, их выпустил только ночной сторож, когда вышел на дежурство. В числе этих ребят был и я. Сидение в погребе не прошло для меня благополучно, я заболел воспалением легких и пролежал в постели целый месяц, а, выздоровев, снова попал в беду.

Как-то пошел на каток и только, подвязав коньки, покатился, меня подшибли большим деревянным шаром, который катала по льду группа мальчиков, я упал на шар спиной и повредил себе позвоночник. Опять пришлось пролежать две недели, доктора опасались, что будет расти горб, но осталась только небольшая опухоль на месте ушиба.

В училище меня уже больше не пустили, а в новом учебном году я уехал в Красноярск в классическую гимназию. До отъезда в гимназию часть зимы помогал отцу в его многочисленных делах. Так я был весовщиком, принимал от базарщиков овёс, которого каждый базар отец закупал сотни пудов35 для корма обозных лошадей, которых он держал до ста голов, перевозя на них свои товары в Урянхай (теперешняя Тувинская автономная область), где у него имелось несколько торговых факторий.

Я знакомился с крестьянами, сдатчиками овса, узнавая много нового о жизни в деревне, у меня завелись друзья из деревень. Однажды отец послал поздно вечером на почту опустить письма в почтовый ящик. Я поехал на лёгких саночках. Проезжая базарную площадь, мой конь, чего-то испугавшись, бросился в сторону и понёс. С трудом удержал его у почтовой конторы. На обратном пути решил посмотреть, чего же испугался конь, и, когда выехал на площадь, привязал лошадь к телеграфному столбу, пошёл к тому месту, где лежало что-то тёмное. Оказалось, это лежит человек. Я сначала испугался, думал — убитый, но быстро успокоился и стал разглядывать лежащего. Человек был, видимо, сильно пьян и спал беспокойным сном. На улице стоял сорокаградусный мороз, спящего спасали тёплый тулуп и валенки. Я с трудом растолкал пьяного, довёл под руку до санок и увёз его домой. Рано утром я побежал на кухню, где спал найденный мною человек. Тот уже проснулся и сидел у стола, низко опустив голову.

— Что, друг, выспался? Что, голова болит? — быстро спрашивал я его.

— Ой, барич, спасибо вам, кабы не вы, замерз бы я! — ему уже рассказала кухарка, что его подобрал на площади сын её хозяев.— Спасибо, спасибо, остались бы мои ребятишки без отца! Жалко, паря, коней — пропали, ну, да это дело наживное, продам весь хлебушко и опять заведу коней, да лошадки-то, жаль, были барские и как я их отпустил — не могу понять!… Вы, поди, помните, я сдавал вам овёс вчера. Ну, вот, получил расчёт от вашей мамаши и поехал в магазины, купил, что надо, положил покупки в мешок и вместе с другими кулями из-под овса привязал к головкам саней. Ну, конечно, купил и себе гостинец — полштофа36 водки, поехал в обжорный ряд, ну и распил там с приятелями это проклятое зелье, век бы его не видать! Вышел, завалился на сани, и подхватили меня мои гнедки, а время-то к вечеру было, темнеть начало и как я вылетел из саней — не помню.

— Да где тут искать? Нашлись, поди, им хозяева, зимняя ночка-то ведь длинная, можно за 50 верст37 их угнать, ищи ветра в поле. Пойду, поищу попутчиков в свою деревню.— печально сказал крестьянин, но я стал его уговаривать пойти в полицию заявить о пропаже лошадей. Говорил я убедительно и крестьянин согласился, только попросил идти вместе с ним в полицейское управление, один боялся такого грозного учреждения.— Заарестуют меня там!

Я сам боялся и полиции и того, что папа будет ругать, но всё же, желая помочь своему новому другу, пошёл. Пара лошадей, сани и мешки на них оказались в полиции, их привёл и сдал какой-то человек, сказав, что поймал на улице. Они стояли у ворот его дома. Крестьянин был рад, готов был целовать городовых, но им не нужны были его поцелуи, они требовали магарыч и за сено, которое ели ночью кони, а денег у мужика не было ни копейки, не было их и у меня, а бежать за деньгами домой я боялся, думал и так влетит от отца, решил пойти к помощнику исправника, с которым был знаком, тот бывал у отца, и просить выдать крестьянину его лошадей. Полицейский чиновник узнал меня, спросил что угодно, и когда я объяснил свою просьбу — вызвал городового и приказал выдать немедленно лошадей. Я поблагодарил, и мы с дружком быстро покатили на паре гнедых. Я соскочил у своего дома, а крестьянин ещё раз горячо поблагодарил и уехал в свою деревню, обещав, что больше в рот не возьмет водки.

Отец дал мне хороший нагоняй, но я считал себя правым и возразил отцу:

— За что же Вы, папочка, меня ругаете, ведь я же ничего плохого не сделал, о моём поступке даже в книжке можно написать.

— Много ты стал уже понимать того, что тебе ещё рано знать. Сидел бы дома, да читал умные книжки, а рассуждать тебе по умному, повторяю, рано, много будешь знать — скоро состаришься. А по полициям ты больше не смей ходить, видишь, какой ещё адвокат нашёлся.— сердито сказал отец и, хлопнув дверью, вышел из кабинета.

Мать по другому отнеслась к поступку сына, похвалила, сказала, что я поступил по христиански, что бог наградит меня за это доброе дело, и крепко поцеловала.

В тот же день, вечерам, сидя с книгой в кабинете отца, я решил попробовать вкус табака и закурил папироску, лежавшую на столе. Глотнув дыму, закашлялся и бросил папироску в пепельницу, забыв погасить её. В это время вошла мама, увидала, что я курил, и вот тут-то мне влетело. Мама и ругала и стыдила, и плакала, наговорила много ужасов, какие бывают от курения, убеждала никогда-никогда не курить и, наконец, когда мы оба наплакались вволю, взяла с меня клятву, что я не буду никогда курить. Эту первую клятву помнил всю жизнь, и куренье стало для меня отвратительным делом и чем дальше я жил, тем яснее сознавал, какой вред приносит организму человека табак.

Много неприятностей пережил я в эту зиму и лето, пока в конце августа не уехал в Красноярскую гимназию, где началась уже новая школьная жизнь.

Зимой отец заставил меня присутствовать на бойне, где забивали быков, принадлежащих отцу. Я должен был наблюдать, чтобы забойщики не отрезали с туш сала и не клали его себе в карман, не прорезали кожи, торопясь поскорее их снять с бычьей туши.

Я никогда не был на бойне и не знал, какой ужас там творился, и когда увидел, немедленно сбежал и никакие упрёки и угрозы отца не могли меня заставить смотреть на это массовое убийство. Я целый месяц не мог кушать варёного мяса, после того, как побывал на бойне, но вегетарианцем не сделался, это случилось со мною много позже. В великий пост заставила мать говеть38 своих старших детей. Я начал было отказываться идти на исповедь, но возмущённая этим мама разрыдалась, стала упрекать, что я не люблю ни бога, ни Христа, ни родную мать. Я не мог выносить слёз матери, которую, несмотря ни на что, горячо любил, плакал сам, но всё же возражал;

— Нет, мамочка, Вас я люблю и Христа люблю, а к отцу Феодосию мне не хочется идти, его я не люблю, он обманывал нас в школе и сам не верил тому, чему нас учил!

Мать всё же уговорила, приведя такой довод, что если сейчас не исповедуешься и не причастишься, то не примут в гимназию, где справка об этом требуется обязательно.

Мне очень хотелось учиться, и я решил пойти на исповедь. Пошли мы вместе с двоюродным братом Шурой. В церкви было душно и скучно, исповедаться было совсем не интересно, священник спросил, о каком грехе хочет сказать раб божий Иннокентий. Я тихо ответил, что у меня грехов нет, и я не знаю, какие они бывают! Тогда священник задал ряд вопросов, не украл ли я, не убил, не обманывал ли и так далее и на всё я упорно отвечал — «Нет!». Потом меня накрыл священник каким-то грязным полотенцем и просил бога отпустить грехи. Вот и вся исповедь. Я положил сорок копеек, которые дала мама, на блюдо и вышел, не почувствовав никакого облегчения от снятых с меня грехов. Шура также был недоволен исповедью. По дороге к дому мы остановились на мосту и стали кидать камни в воду реки Минусинки. Один камень, брошенный Шурой, разбил стекло в окне, стоявшего у речки дома. Мы кинулись бежать, но хозяин дома догнал и, схватив за руки, повёл к папе, который в этот час был дома. Георгий Павлович уплатил деньги за разбитое стекло и когда хозяин разбитого стекла вышел, он спросил:

— Кто из вас разбил стекло, скажите, не пытайтесь обмануть, вы ведь с исповеди шли?

Оба праведника молчали. Шура не хотел сознаться, а «святой» Иннокентий не хотел выдавать товарища. Тогда отец, очень вспыльчивый в гневе, схватил линейку и начал бить меня, своего сына. Шура стоял побледневший, но не сознался, что он разбил стекло. У меня лились слёзы, но я тоже упорно молчал. Наконец отец опомнился, перестал бить и закричал:

— Вон, негодяи, который-то из Вас большой подлец, дай бог, чтобы это был не мой сын!

Мать присутствовала при избиении своего любимца, но ни слова не сказала в его защиту, только горько плакала. Вечером об этом преступлении внука узнала бабушка Анна Емельяновна и ещё добавила ему нескольких шлепков, приговаривая:

— С исповеди, ведь, шёл, бесстыжий, вот бог тебе скривит рожу, тогда узнаешь, как бога и родителей обманывать!

Линейки отца и шлепки бабушки я получил в первый раз в своей короткой жизни, раньше меня только изредка ставили в угол, оставляя без обеда, иногда драли за ухо, и я очень тяжело переживал теперь это жестокое и несправедливое наказание. Когда Шура уехал к своим родителям, я, как-то оставшись с мамой один, рассказал ей историю о разбитом стекле и добавил:

— Вот, мамочка, и я невинно пострадал, как страдали когда-то первые христиане!

— Ты не сердись, голубчик, на папу, он ведь очень добрый, его тогда взорвало поведение Шуры. Он мне говорил потом, что надо бы наказать Шуру, а не тебя, ибо был уверен, что стекло разбил Шура. Не сердись и на бабушку, она ведь старенькая и думает, что, шлепая, учит тебя уму-разуму.— так утешала она сына. Но лучшим адвокатом было время, и я забыл свою обиду и снова стал живым, всем интересующимся мальчиком.

Летом, живя на даче, с восторгом любовался природой, купался, плавал на лодке, ездил верхом, развлекал своих младших сестёр и брата. Однажды рано утром пошёл купаться один. Разделся, прыгнул с мостков в воду, да зацепился ногой за верёвку, которой были привязаны мостки, и попал под них, при падении ушиб себе голову, начал захлебываться и, вероятно, утонул бы, если бы меня не вытащил из-под мостков подошедший к реке Кыржан, конский пастух отца.

Несчастья преследовали меня в это лето. Была пора уборки сена. Я возил копны. Был жаркий полдень. Коней донимали слепни и оводы, они мотали головами, лягались. Я стал садиться в седло, когда лошадь лягнула ногой сидевшего у неё на животе слепня, задела по ноге меня и рассекла подковой ногу. Рана загноилась, и я несколько дней пролежал с высокой температурой.

Перед отъездом в Красноярск я ещё раз чуть не утонул, переплывая на коне быструю протоку Енисея. Поехал бродом, но вода за ночь сильно прибыла и конь на месте брода поплыл, я свалился с коня, меня понесло быстрой водой в Енисей, но я успел схватиться за хвост лошади и она вытянула на берег еле живого. Всё же это последнее свободное от занятий лето прошло весело. Загорелый как цыганенок я сел с мамой на пароход «Москва» и поплыл в Красноярск.

Скоро со мной произошёл случай, чуть не погубивший мою молодую жизнь. Однажды соседские мальчики стали гонять голубей, я стоял на крыльце своей квартиры и любовался полетом турманов40, запрокинув высоко голову. В это время один из мальчиков бросил в летающих высоко голубей камень, который, падая вниз, ударил в лоб меня.

Маленькая ранка от камня быстро зажила, но в ранке, видимо, осталась грязь, получилось сильное нагноение, опухоль пошла по всей голове, пришлось вызвать врача и своевременно удалось предотвратить воспаление мозга, только много лет спустя на месте ранки выросла большая шишка.

Как-то раз, начитавшись книг о страшных привидениях, о погребённых заживо людях, заснувших летаргическим сном, я долго не мог уснуть, потом часто просыпался и вот, проснувшись уже ранним утром, почувствовал, что лежу в гробу, надо мной доска, как гробовая крышка, с левого бока, на котором я лежал, тоже доска, в щели пробивался дневной свет. Я замер от испуга! Значит, я положен в гроб и меня заживо похоронят. Надо крикнуть и стукнуть в крышку гроба! Но крик не получался, во рту пересохло, руку тоже нельзя было поднять — так тесен был гроб. Я с трудом перевернулся на правый бок, и крик радости вырвался у обрадованного, у сразу воскресшего: с правого бока доски не было, я лежал, оказывается, в чулане, под лесенкой у крыльца, которую за ненадобностью убрали в чулан. Я выскочил из чулана и от радости запрыгал и запел, хлопая в ладошки. На шум вышел учитель Мороз и, узнав в чём дело, долго смеялся. Ни он, ни я не могли понять — как я туда попал?

— А вот я тоже сегодня ночью очень испугался, в первый раз заметив, что наша дочка Верочка спит с открытыми глазками.— сказал Мороз.— Пойди, посмотри, она там, в своей кроватке!

Я подошёл и увидел, что чудесные, большие, чёрные глазки девочки открыты, а между тем она крепко спала, и мне сделалось страшно. Вскоре Морозы уехали и я перешёл на квартиру учителя немецкого языка Олендорфа, где уже жили гимназисты старших классов: земляк мой Бычков и енисеец Дорофеев, с которым я быстро подружился. У немца было три дочки: Тереза — уже барышня, выполнявшая роль хозяйки, т. к. матери у них не было; Мина — ученица 6-го класса женской гимназии, и Эмилия — совсем ещё девочка, кажется, первоклассница. В свободное от уроков время молодёжь собиралась вместе, играли, пели, а Федор Иванович важно ходил в их комнате, присматривал за своими дочками и, усмехаясь, говорил:

— Очень, очень люблю, когда наша молодёжь так прекрасно проводит время!

Но молодёжь так проводила свой досуг только до того часа, когда Фёдор Иванович уходил в свою комнату, чтобы лечь спать, предложив всем тоже расходиться и ложиться спать. После его ухода игры шли оживлённее, играли в жмурки, в фантики, танцевали, дразнились, щипались, целовались, девицы звонко смеялись, а мальчики называли их прелестными немочками, угощали конфетами, фруктами, потом читали вслух интересные книги и только в 11 или 12 часов ночи расходились.

Однажды чем-то обидели капризную Эммочку, она выбежала из комнаты и крикнула:

И через несколько минут действительно Фёдор Иванович влетел в нашу комнату в одной длинной ночной рубашке, без кальсон и диким голосом заревел:

— Что это за безобразие, почему вы не ложитесь спать? Я вас выгонять с квартиры буду, полуночников, сейчас же спать, спать, гасите огонь! А вас, фрейлины, я буду запирать на замок в вашей спальне после 10-ти часов вечера!

Девушки ушли с заплаканными глазами, а мы ещё долго обсуждали создавшееся положение и ругали противную Эмилию-каналию, как потом её дразнили, пока не помирились и снова устраивали веселые вечеринки.

Но кроме этих вечеринок, устройство которых разрешалось только по выходным дням, вернее, по дням церковных праздников и царским дням41, окончив уроки, друзья долго беседовали в своей комнате, немочки на эти беседы не допускались. Говорили, собственно, только двое — Бычков и Дорофеев,— а я слушал их с увлечением. Из их разговоров я узнавал много интересного, и всё это глубоко волновало мой ещё детский ум. Особенно внимательно слушал и старался понять разговоры товарищей на политические темы и догадывался, что они не только говорили, но и участвовали в революционной борьбе. Один раз я убедился в этом, когда Дорофеев попросил отнести какой-то свёрток одному своему знакомому и принести от него книги. Я выполнил поручение, потом эти поручения давались мне много раз. В мае, во время весенних экзаменов, поздно вечером в квартиру явились жандармы, произвели обыск в комнате гимназистов, забрали много книг, брошюр, арестовали Дорофеева и Бычкова и увели их. Федор Иванович и его дочки были страшно запуганы и долго обсуждали, как это могло случиться, что они приняли на квартиру крамольников, врагов царя и отечества, и очень боялись последствий для себя.

Я угрюмо молчал, мне было жаль товарищей, но в то же время я переживал чувство гордости, что целую зиму жил и дружил о революционерами, и очень хотел бы быть арестованным имеете с ними, но меня только допросили, жандармский ротмистр пытался заставать сказать, кто ходил к ним на квартиру, о чём разговаривали со мной Дорофеев и Бычков, но я не выдал товарищей, заявив, что к ним никто не приходил, что разговаривали они со мной только о гимназии и уроках.

Скоро я уехал домой на летние каникулы. Дома меня не узнали, это был уже не прежний Кеша, я сильно вырос и физически и умственно. Прежние игры мало интересовали меня, я играл, уступая только просьбам младших детей. У нас в семье прибыл ещё один братик — Миша, а бабушка Анна Емельяновна умерла. Ей было 87 лет, но она до последнего часа своей жизни работала. В день смерти утром пекла блины на кухне, потом рубила и солила капусту, мыла для засолки грибы, за которыми сама ездила в Ничкинский бор, подоила сама корову, потом пришла в свою комнату, постелила на тёплую лежанку-печку тюфяк, положила подушку, легла — и навечно уснула! Такая смерть труженицы, бывшей батрачки, глубоко запомнилась мне, я сходил на её могилку и с детской верой, что бабенька меня услышит, дал себе обещание бороться за то, чтобы люди не жили за счёт чужого труда, как живут и мои папа с мамой, а работали бы сами, как это делала за всю свою долгую жизнь бабушка Анна.

В Минусинске среди богатых купеческих семей у меня были знакомые мальчики, но мне теперь не хотелось с ними водиться, я искал себе друзей среди бедноты города, но, не найдя сверстников, дружился со взрослыми: так, охотно беседовал с кучером Василием, с дворником Кириллом Павловичем, кухаркой Аринушкой, пастухом Кыржаном и др. работниками отца, не дружил только со служащими отца, они отталкивали от себя своей рабский угодливостью хозяину и в то же время скрытым желанием урвать себе кусочек из прибылей, чтобы потом стать самим такими же богатыми, как их уважаемый хозяин.

Лето я опять провёл на даче, в совершенстве выучился верховой езде, править лодкой, собрал богатый гербарий, который потом увёз в гимназию, очень интересовали меня камни, и я мечтал стать геологом.

Вернувшись в Красноярск, я прежде всего постарался узнать о судьбе Дорофеева и Быкова. Их товарищи по гимназии, которые не были арестованы, рассказали, что Быкова вскоре выпустили, его взял на поруки отец и увез в Минусинск, а Дорофеева на допросе сильно избили и он умер в тюремной больнице. Смерть молодого друга, которого я очень любил, глубоко потрясла меня, я поклялся, что отомщу за его смерть, когда стану взрослым.

Поселился я у дальней родственницы — старушки Павлы Варфоломеевны — вместе со своим троюродным братом Кешей. Начались учебные занятия, учились мы в разных классах, но быстро сдружились и всё свободное время проводили вместе, играли в шашки, читали, гуляли. Однажды, проходя мимо большого книжного магазина, мы увидели на земле портмоне, подняли, открыли и обнаружили в нём 67 рублей. Это было для нас целое богатство, нам бабушка давала на мелкие расходы всего 2—3 рубля в месяц.

Кеша начал мечтать о том, какие прекрасные вещи можно теперь купить на эти деньги, но я оборвал его мечты, сказал: как ты можешь так легкомысленно и поспешно распоряжаться чужими деньгами, надо попытаться найти хозяина этого кошелька, зайдём в магазин и спросим, кто потерял деньги? Кеша неохотно согласился, мы вошли, и, показав кошелек, спросили, не заявлял ли кто-нибудь из покупателей, что потерял портмоне. Старший приказчик взял у нас кошелёк, пересчитал деньги и любезно оказал: хорошо, молодые люди, я передам эти деньги, кто спросит их у нас, тут 67 рублей, хвалю вас за вашу честность, мерси! Мы вышли и направились домой, Кеша шёл печальный, уж очень не хотелось ему оставлять деньги в магазине, а я был весел, особенно после того, как нам попалась навстречу женщина, которая спросила:

— Мальчики, не подымали ли вы кошелек с деньгами?

— Поднимали,— ответил я,— и отдали его вон в тот магазин старшему приказчику, идите, спросите у него!

Обрадованная женщина бросилась в указанный магазин, а мы присели на лавочку и стали ждать возвращения женщины, нам хотелось видеть её радость. Женщина скоро вышла из магазина, но радости на лице её не было, она смотрела по сторонам, видимо искала кого-то, увидев нас, быстро подошла к нам:

— Что же это вы, господа-гимназисты, надсмеялись надо мной? Никакого кошелька с деньгами вы в магазин не передавали. Может и нашли, да в карман положили?

Мы возмутились и предложили вместе войти в магазин и все трое пошли. Но заведующий магазином, старший приказчик, которому мы передали кошелек с деньгами, нагло заявил, что никаких денег он не брал и этих самых мальчуганов видит в первый раз! У меня даже слёзы выступили от обиды и возмущения и ведь никто из присутствовавших не поддержал нас, женщина поверила заведующему, извинялась за беспокойство, обругала нас лгунами и вышла из магазина. Кеша также вышел, а я, громко крикнув:

— Воры вы, все вместе подлецы! — с плачем выскочил на улицу.

Дядя мой — Александр Павлович — служил писарем в штабе Красноярского гарнизона. Как-то он зашёл ко мне и рассказал, как возмутительно относится к солдатам военное начальство. Там один из писарей штаба уколол себе палец. Палец распух, получилось нагноение, он пошёл в госпиталь, дежурный врач небрежно, грязным ланцетом, разрезал опухоль и, не завязав даже рану, отпустил больного. Через два дня палец распух ещё сильнее, кругом ранки кожи посинела, солдат снова пошел к доктору. На крыльце госпиталя его встретил главврач Сысоев и спросил:

— Куда идёшь? Ходите тут, симулируете, от работы укрываетесь, покажи палец!

Солдат сдёрнул грязную тряпку и показал. Главврач посмотрел и сказал:

— Завтра придёшь, надо резать, видишь до чего допустил, болван этакий!

На следующий день солдат, палец которого уже почернел и опухоль пошла во всей руке, снова явился и сказал, что главврач приказал ему явиться на операцию, но ему ответили, чтобы пришёл завтра, сегодня у главврача жена именинница и в госпиталь он не придёт. Солдат провёл беспокойную ночь, у него был сильный жар, рука почернела, он бредил, товарищи ухаживали за ним, он часто просил пить. В 3 часа утра он умер. «Вот как ценят у нас жизнь солдата» — сказал дядя Саша.

Все такие возмутительные явления жизни волновали меня, я думал, как уничтожить всё это зло в отношениях людей, пробовал молиться матери божьей, Христу, просил их научить людей добру, но прекрасно нарисованные лица богоматери и её сына равнодушно смотрели на меня с икон и моя наивная, детская вера теряла с каждым днём свою силу. В гимназии у меня были тоже большие неприятности с учителем греческого языка Кондрашиным, который почему-то невзлюбил меня, и, как бы я хорошо ни выучил урока, резал и ставил колы и двойки. Из-за греческого языка я сидел второй год в четвёртом классе, хотя по другим предметам учился хорошо, а по истории, литературе и географии — на отлично. Любимым учителем у нас был молодой учитель географии Соловьёв. И вот этого лучшего преподавателя, любимца всего класса, арестовали и посадили в тюрьму за его свободолюбивые убеждения. Весь класс протестовал, не хотели принимать нового учителя, но директор заявил, что если класс будет ещё бунтовать, то придётся всех учеников 4-го класса исключить и дело о них передать в особое отделение. Пришлось примириться, но только наружно, конечно. Больше всех возмущался я. Мы с Кешей решили издавать школьный журнал. Собрали материал, я обработал его, Кеша чётко переписал, нарисовал карикатуры, и журнал был спущен по классам. Удачно была нарисована фигура инспектора Лагаря, а под ней стихи:

«По тёмным доскам коридора,
Лишь только звонок прозвенит,
Инспектор наш быстро несётся,
Несётся на длинных ногах.
Не гнутся высокие ноги.
На них сапоги не скрипят.
А в классах, в открытые двери,
Угрюмые лица глядят!».

Следующий номер журнала вышел через месяц. В нём была помещена передовица, данная в журнал учениками 7-го класса, она была написана на политическую тему, критиковались начальствующие лица и даже царь. Карикатура Кондрашина, или, как его звали ученики, «Мишки-топтыжки», были особенно удачна и вызывала шумный восторг. Но и этот номер прошёл все классы благополучно.

Провалился третий номер журнала, тоже с политической статьей, его отобрал инспектор в третьем классе, незаметно прокравшись в класс, когда во время перемены ученики читали журнал и весело смеялись. Меня, как редактора, а Кешу, как переписчика и художника, посадили в карцер на хлеб и воду на 24 часа, которые мы и отсидели в течение трёх суток.

Подле карцера был допрос. Кеша струсил и сказал, что издавать журнал придумал Сафьянов, что он рисовал только картинки и переписывал готовый материал, который давал ему редактор, что в политике он ничего не понимает, и при этом состроил такое глупое лицо, что ему поверили и оставили в гимназии, поставив тройку за поведение в годовом табеле.

Со мной дело получилось иначе, мне припомнили знакомство и совместное сожительство с Дорофеевым и Быковым и, когда я отказался назвать авторов статей в журнале, педагогический совет постановил исключить ученика-крамольника без права поступления в другие гимназии и дело о его политической неблагонадёжности передать куда следует, а где следует решили выслать из Красноярска в Минусинск под надзор полиции.

Дядя Саша окончил срок военной службы и собирался ехать домой. Узнав о беде со мной, он поехал к губернатору, упросил его отправить племянника, которому было всего 14 лет42, не под надзор полиции, а под надзор родителей и сказал, что сам увезёт меня в Минусинск к родителям, которые, как вероятно знает господин губернатор, очень уважаемые и почтенные люди, так брат Георгий Павлович — городской голова, почётный мировой судья, имеет почётный мундир, шпагу и орден Станислава Ⅰ степени. Это убедило лучше всего.

В первых числах апреля мы с дядей выехали в Минусинск по последней зимней дороге. Зимняя дорога проходила по льду р. Енисея, ехали от деревни до деревни по дружкам, то есть ямщик из одной деревни вёз дальше к своему знакомому дружку. В деревню Быскар приехали ночью, ямщик, к которому мы заехали, уговаривал переночевать, а то, говорит, у нас тут пошаливают (грабят, убивают проезжавших), но дядя ответил, что у него есть оружие и грабителей он не боится.

— Ну, если так, то я тоже не робкого десятка, запрягу вместо пары тройку своих удалых лошадок и тогда не страшны будут нам разбойники!

Мне запомнилась эта ночь. Закусив и попив чаю, мы с дядей вышли во двор, у крыльца стояли готовая тройка. Светила ярко луна, маленькие бойкие лошадки неторопливо копытили снег. На козлы сел сам старик, а его сын взял под уздцы коренника, повел из ворот на лёд реки и там отпустил. Лошади сразу взяли в карьер и понеслись как ветер. Я был в восторге, мне нравилась бешеная езда. Долго неслась тройка, пока, наконец, ямщику удалось перевести коренного на рысь.

— Ну, черти! Не удержишь, пока не успокаиваются сами.— сказал ямщик.

Ехали по ярко освещённой дороге, ямщик рассказывал о грабежах, произошедших этой зимой. Мы сидели в повозке и дремали под монотонный звон колокольцев, когда ямщик сказал, что нас кто-то догоняет, и вскоре мимо пронеслась тройка, запряжённая в простые сани-розвальни, в них сидели пять мужиков, ямщик узнал отчаянных хулиганов из их деревни и сказал:

Он задержал своих лошадей, слез, поправил сбрую, заскочил снова на козлы, лошади хватили опять как сумасшедшие и быстро обогнали переднюю тройку. Началась бешеная гонка, но тройка ямщика далеко опередила грабителей и они, отстав, открыли стрельбу. Первая пуля, прострелив задок повозки, пролетела между мной и дядей Сашей, прострелила шапку ямщика, вторая ударилась в дугу, пересекла ремень, которым были привязаны колокольцы, и они упали на дорогу, третья уже не долетела, так как тройка была далеко впереди и неслась точно вихрь, разбойники отстали далеко, погоня прекратилась и только тогда и ямщик и пассажиры почувствовали, какой опасности они подвергались. Дядя Саша наградил ямщика, дав ему сверх прогонов ещё 25 рублей.

Дальше ехали без приключений до самого города.

Глава 5: Годы юности

Отец встретил меня холодно, он боялся больших неприятностей, когда брат его рассказал ему о своём визите к губернатору. Мама плакала и упрекала, что я забыл бога и вёл себя очень нехорошо, не так, как учил Христос. Я не чувствовал никакой вины, скучал о гимназии, о товарищах, не мог уже беззаботно играть с братьями и сестрами. Из дома уходил в кучерскую и там беседовал со стариком-дворником Кириллом Павловичем. Говорили мы о прошлом. Старик в молодости был старшим приказчиком у Павла Капитоновича и мог рассказать мне о том, как мой дед из батрака купца Спорышева сделался сам богатым купцом. Я с интересом слушал его рассказы. Он рассказывал:

— Вот как дело было, милый человек. Когда Павел Капитонович работал дворником у Спорышева, я был мальчиком и в свободное время играл с Гоней, твоим отцом. Дружили мы с ним. Жили они бедно, одевались плохо. Прослужил дед твой у хозяина 15 лет, сколотил 300 рублей, отказывая себе во всём, даже не пил и не курил. Решил он рассчитаться и уехать в деревню на работу, на чём упорно настаивала Анна Емельяновна. Спорышеву не хотелось отпускать Павла и он стал уговаривать его торговать: «Бери у меня в кредит товары и поезжай на Абакан к татарам43, торгуй с ними, язык их ты знаешь, тебя они тоже знают», а сам думал: проторгуется, опять ко мне в работники пойдёт! Согласился Павел Капитонович. Купил коня, седло, перемётные сумы, взял у Спорышева в долг разных мелочных товаров и поехал торговать к татарам; там его знали, он ведь с хозяином часто бывал. Дело пошло. Капитоныч подружился с богатыми татарами, честно выполнял их поручения, которые они давали ему в город. Через год он уже ездил на Абакан на телеге и меня взял помощником себе. Вот год от году торговля наша и шла всё лучше, Павел Капитонович богател, товар уже покупал на наличные деньги и не у Спорышева, который драл с него большие проценты, а в Томске. Так-то Спорышев и вырастил себе конкурента! Ну да не жалко его, тянул он из людей жилы, паук добрый был, царство ему небесное!.. Забил его Павел-то, открыл магазин, всех покупателей к себе переманил. Я стал у него старшим приказчиком, и он часто говорил, что я у него пятый сын и меня первого он женил. Сыновья его подросли. Егора надо было женить. И вот начали искать невесту уже промежду минусинского купечества. Егору Павловичу приглянулась дочка купца Попова Ивана Петровича. Могучий был старик, помню, однажды приехал в наш город какой-то ревизор, ну, конечно, все за ним ухаживают, стряпчий, городничий и другие чинуши, и взятки ему суют, а он потешается над ними, говорит: «Выведу я вас, сукины дети, на свежую воду, всех отдам под суд», и жалобщикам тоже говорит, что будет судить чиновников. А потом вместо того вышло другое. Устроили ему вскладчину роскошный обед в общественном собрании, поднесли богатый дар, он и растаял и вместо суда, как грозил, вышел пьяный на балкон общественного собранья, и увидев на улице большую толпу народа, который собрался послушать, как будет царский посланник судить городничего и других взяточников-чиновников, во всё горло заорал: «Что вы тут собрались, чернь непросвещённая, обывательщина тупорылая, марш по домам!» В толпе зашумели, а Иван Петрович, стоявший рядом с ревизором, схватил его за шиворот, одной рукой перебросил за перила балкона и, держа в воздухе, крикнул: «Только ещё так поговори, разожму руку и полетишь вниз!» Перебросил обратно на балкон, плюнул и ушёл из собранья. В толпе кричали ура и провожали свистками ревизора, который тоже выбежал из собранья и быстро ушёл к себе на квартиру, заказал лошадей и, ни с кем не простившись, укатил из города. У этого Попова и взяли жену Егору-то, это твою матушку Пелагею Ивановну. Ну, конечно, породнившись с богатыми купцами, Павлу Капитоновичу пришлось по ихнему перестраивать весь уклад своей жизни. До того жили просто, по-крестьянски, обедали вместе с прислугой на кухне, кухарок, горничных Аннушка не держала, кухарила сама. Ну и в одёже перемена пошла, приходилось заводить и польта и сапоги с калошами, ну и часы и перстни; одна Анна Емельяновна не изменила своих обычаев и одевалась попросту. Вот так-то, милый человек, и пришлось тебе родиться в богатой купеческой семье, а вот характер-то у тебя в покойную бабушку — простецкий, всё к нам, рабочим людям льнёшь.

— А у тебя, Кирилл Павлович, где же семья? — спросил я. — Эх, милый мой! Давно уже нет никого, и жену и деток бог прибрал, остался один как перст, дом за долги описали. Спасибо, Егор-то Павлович приютил меня, а то бы по миру пошёл куски собирать.

Интересно было слушать и кучера Андрея Ивановича. Он пять лет служил в армии и весь срок пробыл денщиком у командира роты, добродушного человека, а вот командирша была лютый зверь, она ежедневно хлестала по щекам своего денщика, превратив его в кухарку, горничную и няньку своих детей. И Андрей Иванович терпеливо сносил все её хамские выходки, любовно ухаживал за детьми, научился прилично стряпать, ходил на рынок, топил печи, а вот в комнатах ему не везло с приборкой, то не так поставит мебель, то плохо пыль сотрёт, то разобьёт что-нибудь, вот за это и доставалось ему.

Я знал, что Андрей Иванович полюбил Катю, горничную мамы и никак не решался сказать ей об этом и решил помочь ему. Однажды, увидев Катю, сказал о любви к ней Андрея, но девушка не поняла меня, ей показалось, что я сам объясняюсь ей в любви, возмутилась и сказала:

— Как вам, барич, не стыдно говорить так со мной, я вот пожалуюсь вашей мамаше!

И действительно сказала маме, что я делал ей гнусные предложения. Мать вызвала меня и, не выслушав моих объяснений, начала упрекать в разврате, стыдила, умоляла никогда не повторять таких гнусных предложений девушкам, что это безнравственно, грешно, гадко. Я до этого совершенно не зная о том, в чем мама винила и упрекала меня, пытался сказать, что и не думал говорить так с Катей, что это я говорил не о своей любви, но мама и слушать не хотела. Кончилось истерикой мамы, она два дня пролежала в постели, и я всё время сидел с нею. Папы не было дома. Мы много говорили, когда мама успокоилась, об отношениях мужчины и женщины, и я в первый раз серьёзно задумался над этим вопросом. Узнав от меня о любви Андрея к Кате, Пелагея Ивановна решила сама быть их свахой и скоро они поженились. Катя потом просила меня со слезами на глазах простить её глупую за все неприятности, какие она доставила мне. Так кончилось это моё неудачное сватовство. Я твёрдо дал себе слово никогда больше не вмешиваться в такие деликатные дела, не вступать в сношение с женщиной, пока не полюблю и смогу жениться на ней. И это слово сдержал.

У мамы был брат Иосиф Иванович, весёлый, молодой человек, певец и музыкант. После смерти отца и матери он жил у своей сестры Пелагеи Ивановны и в его комнате часто собиралась молодёжь, устраивались попойки. Однажды такая попойка продолжалась три дня, гости и хозяин допились до того, что, достав где-то гроб (у гробовщика, вероятно), положили в него Донечку, весёлого, белокурого молодого человека, акцизного чиновника, украсили цветами и с пеньем, со «святыми упокой» понесли в собор отпевать, это было в 12 часов ночи. Когда гроб принесли и поставили на паперти собора, прибежал сторож, сказал, что собор закрыт, что по ночам не отпевают, но они требовали, чтобы он отворил, стали его угощать водкой, колбасой, запели на паперти «вниз по матушке по Волге», «быстры как волны дни нашей жизни» и другие песни. Донечке надоело лежать в гробу, он вылез и в белом саване уселся с ними выпивать, закусывать и петь. О пьяной оргии у собора кто-то сообщил в полицию, приехал полицейский надзиратель с городовыми и уговорил похоронную процессию вернуться домой. Гроб остался на паперти, его потом подобрал церковный сторож. Я не спал ту ночь, видел эти пьяные «похороны» и опять дал себе слово никогда не доводить себя до такого глупого положения, мне стыдно было смотреть на своих дядей, которых я любил, на Донечку и других молодых людей, так гнусно, так глупо державших себя прошлой ночью.

Я так и не научился пить водку. Только раз обжёг себе горло, глотнув из графина вместо воды водки, это было во время устройства домашнего спектакля, когда по ходу пьесы мне пришлось схватить со стола графин с водой и глотнуть из него, а там оказалась вместо воды водка.

В конце августа отец поехал на свои торговые фактории и взял с собой меня. Дорога до Саянского хребта шла через ряд деревень, а потом от деревни Джаломы (она же Григорьевка 44) надо было ехать верховой тропой. Я первый раз прожил в деревне два дня. Мне приятно было видеть гостеприимство крестьян, понравились яичные блины с малиновым вареньем, сваренным на меду, которыми угощали радушные хозяйки. Верховая тропа, особенно когда она вышла на северные склоны Саян, на гору Кулумыс, перевал с р. Малая Оя на р. Большая Оя, на высокий перевал с р. Большая Оя на бурную таёжную реку Казырсуг и от р. Казырсуг на главный Араданский перевал высотой до 3000 метров над уровне моря, поразила меня своей чарующей красотой. Я стоял на главном перевале, где лежали сугробы прошлогоднего снега, а около цвели ковры цветов, вынул записную книжку и попытался в стихах описать красоту открывшейся передо мной природы.

«Саян подо мною.
Один в вышине стою я, любуясь природой.
Направо в ущелье бушует река, налево в величьи спокойном
Сверкает озёрная гладь, отражая угрюмые скалы.
Вдали виднеется хребет, под ним тайга густая,
Вершины снежные, на солнышке сияя, возносят небесам привет!».

Прожив в Урянхае всего один месяц, я был очарован природой этого благодатного уголка Центральной Азии. Мне понравился и народ, я познакомился с языком и бытом народа, побывал в алах (поселках). Не понравился мне только способ торговли, хотя я ещё мало разбирался в этом и от меня были скрыты многие торговые тайны, о которых знали только Георгий Павлович и его доверенные лица, управлявшие факториями. Факторией Салдан управлял брат отца — Андрей Павлович, в совершенстве знавший язык и обычаи урянхов (тувинцев). До приезда на Салдан я мало знал дядю Андрея, а познакомившись с ним ближе, я очень привязался к нему, у нас было много общего, оба были страстными любителями лошадей, мечтали о крупном коневодстве, о выведении своей улучшенной породы лошадей. Рассказы дяди Андрея о жизни Урянхая оставили у меня глубокие следы и я ещё тогда решил изучить язык и поселиться среди урянхов или сайот, как ещё называли их русские. Мне казалось, что здесь, вдали от царского самодержавия, легче удастся наладить тот строй, те взаимоотношения между людьми, которые мне желались более справедливыми и гуманными. Большой мечтатель, я думал уже тогда помочь освободиться урянхайскому народу от китайского императора и стать самостоятельным народом, ввести у себя народное управление и как-то сравнять богачей и бедноту.

Проплывая по Федосовой яме, я и другие наблюдали как таёжный хозяин медведь переплывал Енисей, не обращая никакого внимания на плывущий плот. На всём пути по Енисею от русской торговой фактории Чакуль в Урянхае до деревни Означенной в Российском государстве не было тогда ни одного посёлка, стояли только пустые избы зимовий, отмечающие станки49 зимнего пути. По приезде в Минусинск я имел с отцом большой, серьёзный разговор. Отец спросил меня — понравилась ли мне поездка в Урянхай? Я ответил:

— Да, понравилась очень и если мне не суждено продолжать дальше моё образованию, то я бы хотел, папочка, жить на Салдане с дядей Андреем, заниматься животноводством, которое, я думаю, может дать вам тоже хороший заработок!

— А я бы хотел,— сказал мой отец,— чтобы ты заменил там меня, ведь дядя Андрей хочет жить самостоятельно, займётся своим любимым делом — коневодством. Вот ты и будешь там хозяином у меня, выучишь язык, обычаи урянхов и будешь вести торговлю с ними, будешь моим помощником, а то, видишь, поди, и сам, как мне управляться одному трудно будет, когда и Андрей, и Евгений, и Александр уйдут каждый на своё дело. Пожалей мать, она ведь совсем извелась в разлуке со мной, оставаясь по полгода и больше одна с детьми. Да и здоровье у меня сдавать стало, старею, сынок!

И судьба моя была решена, у меня не хватило сил настоять на своём, было жаль мать и отца, тянуло из душного города в вольные, широкие степи Урянхая.

Мать была против моей поездки на работу в Урянхай, ей хотелось видеть меня высокообразованным, профессором или большим чиновником, в раннем детстве сына она думала, что я буду священником, молитвенником перед богом за её грехи. Но воля мужа для неё была закон и она покорно согласилась. Горевали только мои сестры и братья, им жаль было расставаться со своим любимым братом Кеночкой или Кешенькой, как они чаще называли меня. Последнюю зиму, проведённую перед отъездом в Урянхай, я много помогал отцу во всех его делах, и отец хвалил меня, говорил, что из меня выйдет большой человек.

— Будь только честен со всеми, говори всегда правду, знай, что ложь — мать всех пороков, будь строг к себе и справедливо строг к другим, а главное — трудись, трудись и трудись! Труд, какой бы он ни был, облагораживает человека, даёт силу его уму. Ленивый человек достоин презрения! — так поучал отец своего старшего сына.

И я многое усвоил из этих слов отца, особенно наказ его трудиться и быть правдивым. Эти слова стали правилом моей последующей жизни. Труд был для меня радостью и утешением от всех тяжёлых переживаний, а правдивость стала главной чертой моего характера.

В конце зимы с большим обозом товаров я выехал в Урянхай зимним путём по Енисею. Мне нравилось ехать с обозом, я внимательно осматривал каждую из семидесяти обозных лошадей, заботился, чтобы их своевременно поили и кормили, оценивал в пути их деловые качества, заботливо ухаживал за лошадью, на которой ехал сам. В чемодане у меня было много книг по коневодству, которые я решил внимательно прочитать, так как мысль о том, что я впоследствии займусь коневодством, не оставляла меня. На зимовьях, ночуя в общем помещении с рабочими обоза, я вёл с ними оживлённые беседы, рассказывал о тяжёлой жизни трудящихся во всех странах, говорил, что такая жизнь не может долго длиться, что настанут иные времена. Меня внимательно слушали, а потом говорили между собой.

— Душевный парень, понимает и знает уже многое. Только говорить-то всякий может, а вот что у него получится, когда главным хозяином станет?! Нет, такой не изменит, видать, голова у него хорошо работает, если цел останется, то смотри — многое может сделать для народа. Знать, книжек хороших начитался или с политикой дело имел! — говорили слушатели моих бесед, когда я уже начинал дремать, лёжа на нарах, они думали, что я уже уснул.

Было тихое, морозное утро, обоз тронулся с зимовья Кругов поворот в 8 часов утра. Лошади бодро шагали, хорошо отдохнув и покушав. Ямщики, сидя на возах, курили и напевали любимые песни. Солнце ярко светило, но не грело, морозец был не менее −30 °. Ехали по гладкому льду вдоль высокого берега, поросшего столетними елями и кедрами. Я озяб и соскочил с кошёвки50, чтобы погреться быстрой ходьбой. Свою тёплую доху (тулуп) я дал надеть одному ямщику, которого трясла в этот день малярия и он никак не мог согреться, даже у печки в зимовье. Шёл в лёгком полушубке и меховых брюках, похлопывая тёплыми рукавичками. Впереди показался невысокий ледяной бугорок. Я быстро взбежал на него, бугорок обвалился и я попал в воду. Быстрое течение реки потянуло меня под лёд, но я схватился за кромку твёрдого льда и старался удержаться, пока не подбежали ямщики, кинули мне верёвку и вытащили из проруби. Отсутствие дохи спасло, в дохе бы меня удёрнуло под лед. Разложили на берегу большой костёр, на котором и пересушили всю мою мокрую одёжку; обозным лошадям задали корму, ямщики сварили суп и сытно пообедали. У костра шли оживлённые разговоры.

Старики-ямщики говорили, что это бог спас молодого хозяина за его доброту, молодые спорили, что бог тут ни при чём, «Бог-то бог, да и сам не будь плох!» — кричали они.

— Хозяин молодец, не сробел и удержался за край, вот и спасся сам, а бог-то где был?

— Дохи на нём не было, вот что спасло, здесь-то бог и помог, внушил Акентию Егоровичу сотворить доброе дело — дать доху согреться больному человеку, этим и спас его.— не уступали молодым старики!

Я сидел у костра голый, закутанный в доху, и думал, что, не брось мне веревку, ещё две-три минуты и меня бы удёрнуло под лед. Как же легко погибнуть человеку от всяких случайностей и кончилось ли на этом моё приключение, пройдёт ли безнаказанно это купание в ледяной воде при 30-градусном морозе? Такие мысли тревожили шестнадцатилетнего мальчика51. Но всё обошлось благополучно.

Обоз ежедневно проходил 30—40 вёрст и подошёл к Федосовой яме, огромной площади воды, свободной ото льда. Только узкие забереги у правого берега полыньи. Когда обоз подошёл к самому узкому месту дороги, лёд треснул, лошади испуганно вздрогнули и насторожили уши, люди соскочили с возов. Я ехал впереди обоза, спокойно слез и пошёл посмотреть, можно ли ехать дальше всем обозом или придётся переводить узкое место по одной подводе. Моё спокойствие отразилось благотворно и на людей и на лошадей. Старые ямщики также пошли за хозяином посмотреть дорогу. Посоветовавшись, решили переводить по одной подводе.

Когда перевели половину обоза, заберега снова треснула и начала отходить от берега, пришлось привязать её веревками и только тогда удалось перевести и другую половину обоза. Так был пройден самый опасный участок пути. Дальше ехали благополучно до устья реки Уса и затем по р. Усу до села Верхне-Усинского, откуда уже был санный путь по твёрдой земле.

Этот мой первый зимний путь по льду р. Енисея крепко запомнился, многому научил. Так началась моя новая жизнь в Урянхае, где мне пришлось прожить с небольшими перерывами более тридцати лет.

Глава 6: Жизнь в Урянхае

Обоз, с которым приехал я на Салдан, скоро ушёл обратно в Минусинск за новой партией товаров. Дяди Андрея на Салдане уже не было, и я остался жить один в пустом доме фактории, где кроме меня жило в других помещениях ещё сторож, кухарка и трое русских плотников, строивших новый корпус, где должны были помещаться контора, магазин и склад.

Трудно с первых же дней пришлось мне. Суровую зиму переживал урянхайский народ. Глубокий снег закрыл подножный корм. Началась голодовка скота, заготовок сена не делали, и скот подыхал. Особенно много пало овец и коз у маломощных хозяев, от голода у коров был повальный выкидыш, дети и взрослые лишались молока, которое было главным продуктом питания, наступил голод и на факторию начали приходить бедняки с просьбой продать им муки.

Запас муки имелся небольшой, только для питания рабочих и служащих, но на фактории лежало сто кулей крупчатки весом 500 пудов52, привезённых по заказу монгольских торговцев, за которой должны были приехать весной монголы. И вот эту-то крупчатку начал раздавать голодающим Бичи-бай, молодой бай, как урянхи называли меня. Сначала я брал за неё овчины и кожи с павших животных, не имеющие никакой ценности, а потом и их не стало у бедняков и я начал раздавать им крупчатку бесплатно. С наступлением весны голод прекратился, скот отдохнул на зелёных кормах, коровы стали давать молоко, доили кобыл, верблюдиц. Положение было спасено. Я был доволен, что принял в этом хорошем деле активное участие. Меня сразу полюбили араты-бедняки, мне были благодарны и богатые, я избавил их от многих неприятностей, ведь мог быть голодный бунт, и тогда бы богачам не поздоровилось. Бедняки вспомнили бы древний обычай, по которому имущий должен был накормить неимущего, зашедшего к нему в юрту. Молва пошла по всем хошунам (округам) урянхайской земли. Всё это было хорошо, но что скажет отец, когда приедет и узнает о том, что крупчатки на складе уже нет и одного пуда. Мне было тревожно, не хотелось портить отношений с отцом, а это должно было неминуемо случиться.

Наконец отец приехал. Старший приказчик Макар Ефимович доложил ему о хозяйствовании молодого хозяина, сообщил, что крупчатки на складе не осталось ни пуда, что приезжали за ней монголы на тридцати пяти верблюдах, привозили цибики53 зелёного чая, хунзы54 табаку китайского и ещё разные товары, но крупчатки для них не оказалось, они очень рассердились, много ругались и уехали на Чакуль55 торговать с другими русскими купцами. Отец так был поражён безумным, по его мнению, поступком сына, что не мог сказать от гнева ни одного слова. Меня в это время не было дома, я ездил по заимкам56, где зимовал купленный осенью скот. Когда же вернулся, отец сухо поздоровался со мной и потом целую неделю не говорил ни слова. Но время смягчило его гнев.

Был чудесный вечер. Солнце только что зашло за вершину Джарги57 (гора на правом берегу Улу-хема немного ниже Солдана) и его лучи ещё горели на серебряной глади великой реки. Я сидел на балконе мезонина58 и задумчиво смотрел на величавую картину вечерней зари. Меня угнетало молчание отца, лучше бы он выругал, побил, это было бы легче перенести, чем такое презрительное отношение любимого отца к своему сыну.

— Нет, не думаю, я не считаю его глупым, я уверен, что и ты, папа, поступил бы на моём месте так же, видя измождённые лица голодающих женщин, детей и стариков!

— Ну и глупый же ты! Да ведь ты своей филантропией нанес непоправимый ущерб нашему делу, нарушил весь мой торговый план! Об этом ты думал, когда раздавал направо и налево крупчатку?

— Нет, папа, не думал, я думал только о том, как бы мне побольше накормить голодных!

Отец опять вскипел бешеным гневом и, чтобы не избить сына, закусив до крови губу, вышел с балкона. Снова несколько дней презрительного молчания, но дело не ждало. Нужно было кого-то посылать в монгольский город Улясутай 59, чтобы там предъявить русскому консулу все торговые документы, вручить отчёт о торговле в Урянхае за прошлый год. Надо было торопиться, а то консул мог уехать в Петербург. И вот отец решил послать меня — пусть хотя удачным выполнением этого важного поручения он немного искупит свою вину, думал он.

От Салдана до Улясутая 600 километров, которые я и мой спутник — молодой урянх Вюрюкен — проскакали верхом на четырёх конях за шесть дней. Поручение отца было успешно выполнено, обратно мы этот же путь проехали в пять дней, он был знаком и мы не блудили уже в дороге. Дело с крупчаткой было забыто, отношения наладились. Авторитет молодого бая «Инокенчи» всё более рос среди тувинского народа; я выучил разговорный язык, познакомился с молодёжью, нашлись общие интересы.

После отъезда отца все торговые дела я поручил Макару Ефимовичу и другим приказчикам, а сам все силы и знания, полученные из книг, отдавал животноводству, с выгодностью которого, наконец-то, согласился отец, а заботы о развитии его возложил на меня. Я отобрал лучших коров, пустил к ним пламенного бугая60, поместил на отдельной заимке, обеспечил покосами. Также были отобраны лучшие овцы и бараны, устроены для них хорошие зимники в горах. Но главные мои заботы были обращены на коневодство. Я поставил себе целью путём скрещивания местных кобылиц, очень молочных, с крепкими ногами и спиной, привыкших к зимним пастбищам на подножном корме, с русскими жеребцами-полукровками получить хорошую ремонтную лошадь61 для армии и сельскохозяйственных работ. И это удалось, впоследствии такая лошадь получилась, я хочу это показать на примере, привожу здесь рассказ об одной из таких лошадей, о том, с какой любовью я относился к лошади.

Не заметил я, как прошла зима. Два раза в эту зиму я чуть не утонул, не везло мне в жизни с водой, сколько раз воды Енисея и других притоков его пытались отнять у меня жизнь, но я продолжал жить и бороться и всякий раз выходил победителем!

Нужно было перегонять отару овец по льду Енисея. Лёд только что замёрз и мы с мальчиком Антошей пошли просекать дорогу среди торосов. Я шёл впереди и на середине реки провалился под лёд; уже течением задёрнуло моё тело под кромку льда, видны были только голова, да впившиеся в лёд руки, когда Антоша, очнувшись от испуга, бросил мне опояску и вытянул из воды. До дома пришлось идти почти километр, валенки и полушубок превратились и лёд, разрезали ножом и валенки и полушубок, чтобы снять. Но и это купание в ледяной воде прошло благополучно для моего крепкого организма. Я ещё раз искупался в холодной воде Енисея уже в конце зимы. Ехал в санях с большим коробом, на одной из проток реки мой конь провалился вместе с санями и поплыл. Я не растерялся, повернул к берегу и, когда конь подплыл к закрайку льда, вскочил на спину лошади, оттуда перебрался на косу, а затем вытянул туда и коня с санями. Утонули только железная печь, два лома и два куска железа, всё это выбросил я в воду, когда под их тяжестью сани начали тонуть.

За эту зиму я особенно подружился с Ортун-Ашаком, всеми уважаемым общественным деятелем в Урянхае. Я часто бывал у него в юрте и Ортун приезжал ко мне в гости. Мы подолгу беседовали на разные темы, и я от него научился правильно говорить на их языке, понимать их образные обороты речи. Однажды Ортун-Ашак приехал купить охотничье ружье, кремниевую винтовку для своего сына, который собирался зверовать. Я повёл его в лавку, где Ортун сел на прилавок и стал рассматривать подаваемые ему ружья. Ортун увидел ружьё, висевшее на стене, попросил показать; это была крупнокалиберная, кремнёвая винтовка, которую оставил на хранение один охотник-урянх. Я снял с гвоздя, положил на колени Ортуну это ружье и нечаянно щелкнул курком о кремень, раздался громовой выстрел. Ортун повалился на бок, Антоша, стоявший возле, с диким криком выскочил из лавки, ему опалило огнём брови и лоб, а сидевшему на полу старику-урянху пуля обожгла волосы на голове, потом ударила в бревенчатую стену, пробила висевший на стене лист жёлтой меди, вылетела в контору, разбила стекло в окне и улетела в Енисей. Я окаменел от ужаса, я думал, что убил или покалечил трёх человек, но оказался раненым только один Ортун, пуля вырвала у него кусок жира на боку пониже ребер. Был немедленно вызван русский врач (политический ссыльный, бежавший из Минусинска в Урянхай и живший там), который и сделал Ортуну перевязку и лечил его до полного выздоровления в течение месяца.

Я после этого трагического случая несколько лет не брал в руки ружьё. На мою дружбу с Ортуном этот случай не имел никакого влияния, наши дружеские отношения продолжались до конца жизни Ортун-Ашаки, который умер через десять лет после этого происшествия.

Так я провёл свою первую зиму в Урянхае. Много нового я узнал и пережил тут и стал уже не наивным, мечтательным мальчиком, а здоровым, рослым юношей с наблюдательным и живым умом и твёрдым характером, всегда правдивым и честным, очень застенчивым в дамском обществе, молчаливым, угрюмым в буржуазной среде и весёлым, общительным среди простого народа.

После случая с лошадьми я зимовал в Минусинске. Участвовал в домашних спектаклях, устраиваемых моими сёстрами; завёл новые знакомства с политическими ссыльными, брал у них политическую литературу. Не имея товарищей из буржуазной среды, я не принимал участия в общественной жизни города. Меня интересовал театр, и я не пропускал ни одного спектакля. Интересовался также музеем, часто бывал в нём и у Н. М. Мартьянова — основателя и руководителя музея, которому помогал с детских лет собирать коллекции, которого глубоко уважал и считал себя участником такого большого дела, как создание Минусинского местного музея, который ещё тогда получил мировую известность. Дома проводил время в чтении книг, с удовольствием слушал игру на рояле своих сестёр, влюблялся в их подруг, но ни одной из них не решался сказать о своём чувстве. Отец часто посылал по округу закупать хлеб и лошадей, я побывал во многих деревнях, хорошо познакомился с жизнью крестьян и увидел, что сибирские крестьяне, не знавшие помещичьего гнёта, живут гораздо лучше российских крестьян-бедняков, хотя и освобождённых уже от помещиков. Но я всё ещё слабо был развит политически и многого не мог уяснить себе.

В январе отец ездил в Томск за покупкой товаров и вернулся в очень угнетённом настроении, что с ним бывало редко. Как-то я спросил, чем он озабочен и отец рассказал по секрету, что попал в очень неприятное положение, что в Томске встретил военного ремонтёра, офицера Эпова, приехавшего покупать ремонтных лошадей для Амурского конного дивизиона, и что имел неосторожность предложить Эпову произвести покупку для него лошадей в Минусинском округе в Урянхае и доставить через Монголию в Забайкалье на р. Аргунь (приток Амура, точнее одна из вершин его) в станицу Ново-Цурухайтуй63, где у Эпова был назначен сборный пункт для закупленных им лошадей, что заключил с ним договор, получил большой денежный аванс, который весь уже истратил на покупку товаров и вот теперь всё время мучительно думает, как выполнить этот подряд. А если он не будет выполнен, то, кроме того, что нужно будет вернуть взятый аванс, ещё придётся уплатить пять тысяч неустойки.

— Выручай, сынок! — добавил он.— Я ведь не могу, бросив здесь всё дело, доставить этих лошадей сам, вся надежда теперь на тебя, только ты можешь выполнить этот чрезвычайно трудный перегон, почти через всю Монголию, по совершенно неизвестной дороге!

Я улыбнулся, подумав, что, наконец, может быть, буду полезен отцу, не насилуя свои убеждения против всех его торговых дел. Путешествие по Монголии очень заинтересовало меня, и я весело ответил отцу:

— Папа, я рад, что смогу заменить Вас в этом трудном деле!

Настроение отца сразу изменилось и мы стали оживлённо обсуждать, как лучше организовать эту трудную операцию. Я стал с этого момента полноправным участником всего большого дела отца, сразу заслужил его уважение и полное доверие.

Дома в семье было же всё благополучно. Сестра Верочка окончила прогимназию64 и просила отца отправить её в Москву. где хотела учиться дальше, но отец категорически отказал.

— Достаточно я пережил тяжёлых дней, когда Иннокентия выслали из Красноярска, или Инну из Москвы, куда я разрешил ей поехать учиться в консерватории (Нина ездила в Москву с дядей Осей и их во время студенческих беспорядков выслали на родину). А с тобой ещё хуже может случиться, я знаю твои убеждения, тебя могут послать туда, куда Макар телят не гонял! — с раздражением сказал он, и Верочка горько заплакала. Мне было жаль сестрёнку, я стал утешать и дал ей слово, что когда вернусь из Забайкалья, то уговорю отца отпустить её в Москву, и Верочка успокоилась, поверила любимому брату, который никогда не обманывал ее.

Здесь жил русский перевозчик, который рассказал мне, что до Кяхты от Иро шестьдесят верст, а до Урги — 36071. «Как же нам быть теперь?» — спросил я перевозчика и тот, узнав, куда мы гоним лошадей, посоветовал на Ургу не идти, это будет большой крюк, а пойти в вершину р. Иро, перевалить там Яблоновый хребет и долиной реки Онона72 спуститься в Забайкалье в Акшинский округ, границы которого подходят к станицам, расположенным по левому берегу реки Аргуни, то есть туда, где находится ст. Ново-Цурухайтуй, конечный пункт далёкого путешествия каравана. Я решил последовать совету перевозчика и направил свой караван по указанному им пути.

Подробное описание этого путешествия составило бы целую книгу. Я записал несколько случаев в пути.

Так, ночуя первую ночь пути на берегу Аргуни, к нам вышел с гор беглый каторжник-узбек. Я накормил его, отдал ему старые сапоги, брюки, рубашку, помог переплавиться74 через Аргунь, прятал его в палатке, когда утром приехали казаки и спрашивали, не приходил ли к нам беглый варнак75? Переплавившись через Аргунь на маленьком плотике, узбек с благодарностью помахал рукой мне, стоящему у реки, и бодро зашагал вглубь Манчжурии, где казаки уже не могли его задержать. Много лет спустя я встретил этого узбека в Минусинске и оба были рады этой встрече.

Другой случай был в Монголии. Несколько дней ехали под проливным дождём по долине р. Керулена бескрайней степью, топлива не было, сухари превратились в кашу, питались полусырым бараньим мясом, которое слегка поджаривали на огне, разведённом из прутьев плетёного коробка арбы76 на высоких деревянных колёсах, от которой за эти дни ненастья остались только колёса да оглобли. Посёлков по пути не было, погреться негде, спали мокрые, а ночи уже были холодные. Наконец дождь прекратился, выглянуло солнце. Вдали на горизонте показался монгольский посёлок, дымили юрты, но люди так устали, что расседлали лошадей, раскрыли кучу сухого коровьего навоза (аргала по-монгольски), которым в степи разводят огонь, разожгли большой костёр и стали уже по-настоящему жарить мясо дроф, которых тут же поймали руками,— они так промочили крылья, что не могли летать. Плотно покушав, высушили одежду и обувь, тронулись дальше, захватив с собой два мешка аргала для топлива на ночлеге.

И вот, когда проезжали мимо посёлка, из юрт выскочили парни и бросились отнимать аргал, началась настоящая война, пошли в ход палки, нагайки. Монголы сдёрнули с арбы мешки с аргалом, русские отняли их и в результате весь аргал рассыпали по траве. Победа осталась за монголами, они собрали всё, даже маленькие куски и унесли в юрты, так дорог был им аргал, который у них хотели увезти русские.

В Урге один из людей маленького каравана — Кузьма Иванович Марков,— поехав от палатки на рынок купить овощей и хлеба, не вернулся. На рынке нашли его коня со всеми покупками, а самого Кузьмы не было. Так прошла ночь, а утром пришёл казак из русского консульства и заявил, что ночью привели к ним китайские солдаты пьяного русского, который забрался во двор китайского генерал-губернатора и там завалился спать и добавил, что это видно тот, о котором заявляли мы вчера. Я пошел с казаком в консульство и там нашёл Кузьму Ивановича, спящего в библиотеке на ворохе книг. Голова Кузьмы была обмотана плисовыми шароварами, пиджак исчез, костюм его состоял из рубахи и подштанников.

— Ты чего же это, Кузьма Иванович, к губернатору-то во двор забрался? — спросил я.

— А шут77 их разберёт ночью-то, кто губернатор, кто шинкарь78?! Я стучал, стучал, требовал вина, ну, не отпирают двери, и я завалился спать!

Оставив своих спутников в Урге, чтобы дать отдохнуть лошадям, я, купив на рынке два монгольских коня и взяв с собой урянха Зану, знавшего монгольский язык, уехал в дальнейший путь, от Урги до Салдана на берегу Енисея, приблизительно 1700 вёрст79. Этот путь мы проделали в 33 дня, переменив дорогой две пары верховых лошадей. Маленький запас хлеба кончился на шестой день и 17 дней ехали на одном мясе.

Родители мои были на Салдане и как же радостно встретили сына, вернувшегося из такого трудного путешествия! Со слезами на глазах мать сообщила мне, что в моё отсутствие умерла Верочка. Я был глубоко потрясен смертью любимой сестры. Мне вспомнился сон, который видел в Монголии на берегу р. Орхона в ту ночь, в которую умерла Верочка, мне снилось, что Верочка куда-то усиленно зовёт меня, от этого зова я проснулся, и мне показалось, что действительно слышу её голос: «Кеночка, милый, хороший мой, где ты?». Долго не мог я уснуть, и потом ещё несколько дней сердце болезненно сжималось при мысли о Верочке — «Уж не случилось ли с ней чего-либо?» — думал я. Мама, услышав этот мой сон, рассказала, что Верочка, умирая, звала брата и повторяла несколько раз именно те слова, какие я слышал на берегу Орхона. А ведь я вёз ей радостную весть, я был так уверен, что теперь-то отец не откажет мне в просьбе отпустить дочку в Москву, а, может быть, и меня отпустил бы тоже учиться.

Ведь и мне так хотелось получить высшее образование, чтобы, изучив теорию, ещё шире развернуть своё любимое дело — животноводство, с развитием которого у меня были связаны и мечты о светлом будущем урянхайского народа, который я полюбил, которому хотел помочь добиться освобождения и быстро пойти по пути прогресса. Я был уверен, что это время настанет и что тогда Урянхай будет богатой страной с высокоразвитым культурным животноводческим хозяйством.

Эх, мечты вы, мечты золотые!
Молодой вы смущаете ум.
Вас не терпят лишь старые, злые.
Молодёжь же полна этих дум!

Так я писал в своём дневнике, пытаясь в стихах выразить свои затаённые мысли и думы. Горе терзало моё сердце, я угрюмо ходил, не находя себе места, возвращение в родную семью не радовало меня. Смерть Верочки была большим горем! Чтобы побороть тяжёлое настроение я решил написать в форме рассказа одно чрезвычайное происшествие в Монголии с нами, которое могло кончиться очень печально, если бы струсил я.

Осенью на последних плотах я вместе с отцом и матерью уплыл в Минусинск. Здесь познакомился с подругой сестры своей Анички Надей Розберг и мне казалось, что я полюбил по-настоящему. Аня помогла мне объясниться с Надей, та ответила, что я ей нравлюсь, что она согласна быть моей невестой, а потом и женой. Я был счастлив, я ожил!

Мы часто катались на лёгких саночках-летучке, у меня был быстрый иноходец Рыжик, который носил нас как ветер по льду минусинской протоки. Была Масленица. На протоке каталась масса публики и навстречу жениху и невесте попадались пары и тройки катающихся. Я пустил своего иноходца полным ходом. Вдруг наперерез вылетела бешеная тройка. Я свернул Рыжика влево, но было уже поздно, тройка оказалась поперёк дороги. Должно было неминуемо произойти столкновение, в результате которого тройка задавила бы нас с Надей, но я не растерялся, в самый последний момент ударил своего Рыжика вожжами и тот, прыгнув вперёд, перескочил вместе с летучкой и седоками между хвостами тройки и её кучером и точно вихрь помчался дальше. Так резвый и смелый конь спас две молодые жизни. Этот случай ещё больше сблизил нас. Надя увидела в своем женихе героя, а я был восхищен её самообладанием.

Но счастье влюблённых продолжалось недолго. Однажды отец позвал меня в кабинет, затворил на ключ дверь и сказал:

— Ты не обижайся на меня, сынок, что я вызвал тебя сюда от невесты, я очень доволен твоим счастьем, но я опять попал в беду и только ты теперь можешь, как в прошлый раз, выручить меня! Я имел неосторожность рассказать о твоей поездке в Забайкалье своему главному кредитору, которому много задолжал, это Николай Павлович, ты его знаешь. Вот теперь он и уговаривает меня послать вместе с ним в компании, в Забайкалье караван с товарами, которые можно весьма выгодно продать на линии строящейся там Русско-Китайской железной дороги. Я доказывал ему, что колёсного пути туда нет, но он не соглашается, говорит, что раз табун лошадей твой сын прогнал туда, то он же сможет и наш караван провести. Ничего поделать с ним я не мог, такой упрямый, ну а спорить с ним не приходится, он может повредить всему нашему делу! Я решил не раздражать его и дал своё согласие. Мы решили сорганизовать караван из семидесяти двух колёсных таратаек на железном ходу и две смены упряжных лошадей к ним. Нагрузим их разными товарами. От него поедет доверенный, а тебя мы оба просим быть начальником этого каравана.

Я сидел и думал: «Что же это, опять далёкий тяжёлый путь, опять разлука с семьей, а теперь и с Надей ещё, снова придётся бросить любимое дело и ехать торговать, то есть делать то, что я ненавидел больше всего на свете? Но как отказать отцу? Чем мотивировать отказ?»

— Ну что же ты, сынок, не отвечаешь, или не хочешь помочь отцу? Между прочим, я обещал, что это будет твоя последняя поездка по торговым делам, я ведь знаю, что торговать не хочешь и всяко избегаешь торговых дел. Вернёшься из Забайкалья, женишься и тогда занимайся своим животноводством, дам тебе в этом полную волю, разводи тысячные табуны!

— Ты это серьёзно говоришь, папа (в первый раз в жизни сказал отцу «ты»)? Так и будет, как ты говоришь?

— Ты знаешь, что я слов на ветер не бросаю! — ответил отец.

— Тогда я согласен! А сейчас разреши мне пойти к Наде!

— Эх, не пара она ему, городская барышня, не такую невесту ему надо! — послышалось мне вслед обидное замечание папы.

Через неделю устроили обручение, жених и невеста обменялись кольцами, и я уехал в с. Верхне-Усинское, где должен был организовать караван. Путь был трудный и далёкий, каждую таратайку, каждую сбрую надо было сделать так, чтобы она выдержала все трудности дороги. Ещё зимним путём пришли в В.-Усинское товары для каравана, лошади и ямщики. Дядя Иосиф Иванович, живший тогда в Усинском, тоже решил поехать с караваном. Он к тому времени прокопал на золотых приисках весь отцовский капитал и решил уехать в Забайкалье, поступить на стройку железной дороги, у него было пять своих лошадей, две телеги, и присоединил их к каравану. С ним решил поехать и его служащий Роман Матвеевич.

Вместе с караваном договорился выехать и другой ещё попутчик — Тархов Петя,— он гнал в Забайкалье продавать небольшой косяк кобылиц с табунным жеребцом, с ним был пастух-татарин.

Первого июня 1899 г. караван выехал из села Верхне-Усинского. Людей при караване 26 человек, лошадей более двухсот. Для продовольственных нужд за караваном особый пастух-тувинец гнал сотни жирных баранов. Я ехал верхом на прекрасной верховой лошади из табунов дяди Андрея. Ехали без проводников, я сам вёл караван, хорошо запомнив дорогу. Перед труднопроходимым участком дороги делали днёвки и очищали от камней и леса иногда на протяжении двух-трёх вёрст80. Так, в долине реки Тэса при впадении в неё одной боковой речки пришлось прорубить среди густого молодого елового леса новую дорогу, которую потом монголы назвали Орус-цам (русская дорога).

Ночевали тут три ночи и в одну из них конокрады-урянхи сделали нападение на наш табун лошадей, отбили четыре лошади и угнали их. Утром я с одним рабочим погнался по следам за ворами и догнал их в двадцати вёрстах81 от стоянки каравана, у лесной горы. След шёл всё время сухой степью, его было отлично видно даже с лошади и вот, следуя по нему, мы наконец свернули в сторону и у небольшой горы, в густом ельнике, обнаружили четыре своих лошади, забрали их и хотели уже ехать обратно, как увидели ещё трёх пасущихся коней с путами на ногах. Я отдал своего коня спутнику, который уже держал остальных лошадей, и пошёл к спутанным коням, а в это время с горы спускался к ним с седлом за плечом какой-то человек, который, увидев меня, бросил седло и побежал назад в гору, я бросился за ним и, забежав на гору, увидел у камня под горой костёр, у костра ещё седло, две пары дорожных сумок, два халата, две мерлушчатые82 шапки, две опояски с ножами и огнивами и на огне железный коряк83 с кипящим чаем, а по другому, южному скату горы, где лес был редкий, убегали два человека. Я не погнался за ними, так как был очень утомлён быстрой ездой и бегом в гору, собрал у костра всё имущество убежавших воров и, опустившись, оседлал воровских лошадей, привязал к сёдлам сумки, взял в повод всех трёх коней, сел на свою лошадь и мы поехали в обратный путь, ведя семь лошадей. Утром вызвали из ближайшего улуса (поселка) старшину-монгола, заявили о нападении, предъявили отобранных у воров их трёх лошадей и все вещи. Дарюга (старшина) сказал, что одного коня воры украли прошлой ночью в их поселке, его надо возвратить хозяевам, а двух коней и всё имущество берите, говорит, себе. В сумках у воров оказалось баранье мясо и зелёный чай, всё это отдали монголам, а также халаты и шапки, только два коня остались в караване как военная добыча.

Дальше началась распродажа привезённых товаров, упряжи, лошадей. Меня мало интересовало это дело. Я поручил всю торговлю дяде Иосифу Ивановичу и доверенному Николая Павловича, а сам, отправив ямщиков на родину, уже по железной дороге, тоже выехал в Минусинск. Со мной поехал мальчик Ильюша Беломестнов, сын вдовы казачки, которого я взял у неё на воспитание, видя как трудно ему жить дома в бедняцкой семье. Да к тому же его почему-то не любили ни мать, ни брат, ни сестра и охотно согласились отпустить, думали, что всё же лишний рот кормить не надо будет. По дороге к нам присоединились ещё спутники; казанский татарин Зариф и его жена Мариам или Маруся. Так четверо и ехали, сначала конной подводой до города Читы, потом от Читы по железной дороге до Красноярска и оттуда по Енисею на подводах до Минусинска.

Зима в Минусинске прошла оживлённо. Я ходил в театр, много читал, помогал отцу, опять ездил по деревням. Дома обучал в упряжи диких лошадей-неучей, которых осенью пригнали из Урянхая, это были кони уже из своего табуна, который я разводил.

Однажды на одном из таких молодых лошадей, чубаром мерине86 я поехал на Абакан, где был отдан на зимовку мелкий рогатый скот. Сначала чубарый понесся полным карьером, пробежал так верст пятнадцать, пока я заставил его пойти тише. Был солнечный, морозный день. Кругом сверкала белым покрывалом абаканская степь. Вдали темнела полоса леса по берегу р. Абакана, уже виднелся дым поселка, в который я ехал, когда кто-то стал нагонять меня. Я сидел на дне кошёвки, ноги были закутаны тёплым одеялом, лошадь шла шагом, покачивая головой, от неё поднимался столбом пар. Вдруг нагонявший всадник, как думал я, стал обгонять кошёвку. Я повернул голову и увидел не всадника, а голову волка на уровне своей головы, хищник бежал, разинув пасть. Я оглянулся в испуге на другую сторону кошёвки, а матёрый волк бросился на коня, хотел схватить его за горло, но чубарый взвился на дыбы и зубы волка впились вместо горла в клещи у хомута. Затем конь подмял хищника под себя, но тот вывернулся, выскочил на другую сторону и снова бросился к горлу коня, чубарый опять встал на дыбы, а зубы волка схватили только хомут. Я, наконец, распутал ноги, вскочил и длинным бичом хлестанул волка, тот взвизгнул и понёсся прочь от дороги, а чубарый побежал изо всех сил к посёлку, где, почуя волка, громко лаяли собаки. Татарин, старик Кыржан, к которому заехал я, рассказал, что сегодня ночью волки задавили недалеко от поселка кобылу и, вероятно, волк, который сделал нападение на мою лошадь, был на том месте, где лежало мясо кобылы, не нашёл его там — мясо утром увезли в посёлок — и решил сам подшибить себе добычу.

— Опасность большая была, хозяин. Ладно, что посёлок был близко и собаки наши, почуя зверя, подняли лай, а то бы ты так скоро не отбился бы от волка. Он старый, хитрый и злой, его охотники никак не могут ни пулей, ни отравой взять.— сказал Кыржан.

В марте я уехал в Забайкалье закончить дела по каравану. Николай Павлович был очень недоволен, что его товары так долго продаются, дал распоряжение распродать их по дешёвым ценам и скорее покончить расчёты по этому неудачному, убыточному делу. Он позабыл, вероятно, какую заваль отправил, думая, что в Забайкалье живут дикари.

Приехав в Чиндант 2-й, я нашёл магазин закрытым, его охраняла мать Илюши. Иосиф Иванович взял подряд земляных работ на ж/д-участке Борзя — Мациевская и жил там. Зимовавшие лошади, часть из которых были взяты на работы Иосифом Ивановичем, паслись в степи. Я вызвал Иосифа Ивановича, отворили магазин и обнаружили там пустые полки, все товары были распроданы.

— Товары я по дешёвке распродал, а деньги взял для организации работ на ж/д-участке, работы идут успешно, и Николай Павлович будет доволен, мы заработаем ему к осени большие деньги! — ответил дядя Ося.

— Плохо могут кончиться, дядя, твои самочинные действия! Если ты прожил свой капитал, то в этом сам был хозяин, а сейчас ты издержал чужие средства, за тебя придётся отвечать морально мне, а материально папе.

Но расчёт Иосифа Ивановича оказался правильным, Николай Павлович одобрил взятый дядей подряд, добавил туда ещё средств, Иосифа Ивановича сделал своим компаньоном и он заработал за два года на этом деле по сорок тысяч рублей каждому. Лошадей я распродал и уехал домой.

Родители решили, когда я приеду, женить меня, и мама подыскивала уже невесту. Ей очень нравилась дочка купца Кочнева Наташа. Я знал её, она тоже нравилась мне, и наше сближение произошло быстро. Через месяц сыграли купеческую свадьбу с соблюдением всех обрядов и обычаев, пировали целую неделю. Догулялись до того, что пожилые, бородатые гости, во главе с тысяцким, разослали посреди комнаты доху, сели на неё и запели «Вниз на Матушке, по Волге», гребя руками в такт песни. Посуды перебили на сотню рублей, загоняли много троек, катаясь целым карнавалом по городу.

Молодые не принимали участия в этих диких оргиях. Мы сидели в своей уютной комнатке, целовались и любовались друг другом. Это была наша первая настоящая любовь, оба были безгранично счастливы и мечтали о светлом будущем.

По последней зимней дороге мы с Наташей уехали в Урянхай на Салдан и зажили там счастливой, радостной жизнью людей, горячо любящих друг друга. Через год у нас родился первенец — сын Боря, и мы зажили ещё радостнее, ещё полнее.

Но были и в нашей жизни тёмные стороны. Отец упорно настаивал, чтобы я заведовал всеми его делами в Урянхае, а сам он занимался поисками богатых золотых россыпей, увлёкся золотопромышленностью. Я отказался, тогда отец начал уговаривать Наташу помочь ему и убедить мужа стать полным хозяином большого дела, и я взял на себя эту тяжёлую и неприятную работу, я ведь хотел только работать по животноводству и уже имел в этом деле большие успехи.

Все стада мои остались на Салдане, на Кемчик перегнали только табун лучших лошадей. Здесь я быстро познакомился с урянхами, приобрёл большой авторитет среди населения как справедливый, честный человек, узнал много нового, интересного из жизни народа. Но торговые традиции были ведь старые, цены на товары оставались по приказанию отца прежние и торговля велась как и раньше. Я был не хозяином дела, а старшим приказчиком отца, это понимала и Наташа.

Наконец, я не выдержал и мы с Наташей и Бориком через несколько месяцев жизни на Джирджарыке вернулись на Салдан. Вернулся и наш любимый табун лошадей, которому на Кемчике не понравилось, он бежал на родные пастбища в Восточном Урянхае охотно, без принуждения, и табунщики едва успевали за ним, так как он рвался вперёд, на родину. Отец был недоволен нашим возвращением на Салдан, но примирился с этим пока, тем более, что Наташа была так рада возвращению, а он любил Наташеньку как родную дочь.

Папа редко теперь бывал в Урянхае, он вместе с Иваном Карповичем, своим зятем, мужем Ниночки, приобрёл золотые прииски на реке Амыле в Минусинском округе и это дело отрывало у него много времени.

К нам с Наташей в летние каникулы приезжали наши братья и сестры, у Наташи тоже было три брата-гимназиста: Стёпа, Миша и Коля. Молодёжь весело проводила время, совершались экскурсии по [наи]более интересным местам Урянхая. Иногда в этих поездках принимали участие и мы с Наташей, и маленькие Борик и Илюша.

По первой зимней дороге мы выезжали в Минусинск и там жили два-три месяца. Я познакомился с Коном Феликсом Яковлевичем88, бывшим политкаторжанином, бывал у него, встретился там и познакомился c Надеждой Константиновной Крупской, которая останавливалась у Кона проездом в с. Шушенское к Владимиру Ильичу Ленину. Я встречался и с Владимиром Ильичом три раза, но не имел счастья познакомиться с ним, о чём с сожалением вспоминаю всю жизнь. Я много рассказывал Феликсу Яковлевичу об Урянхае и очень заинтересовал его. Тот решил через Н. М. Мартьянова, директора Минусинского музея, получить из центра командировку на научную поездку в Урянхай и после долгих хлопот получил. Приехав в Урянхай, Ф. Я. Кон поселился на Салдане у меня и оттуда делал свои поездки во всем округам Урянхайской земли или Сайотии, как тогда называли Урянхай.

Ф. Я. Кон прожил в нашей семье почти два года. Он много помог мне окончательно определить свои политические убеждения и после его отъезда я уже твёрдо пошёл по намеченному пути к другой, справедливой, интересной и разумной жизни. Оставаясь хорошим семьянинам, любящим мужем и отцом своих, горячо любимых детей (у меня было уже два сына, через два года после рождения Бориса родился ещё сын Владимир), я в то же время много сил отдавал общественной работе, своими беседами везде, где это только было можно, воспитывал трудовые массы в духе революционной борьбы с угнетателями всех национальностей и рангов. От торговых дел отца я совершенно отказался, да отец теперь и не настаивал, особенно после того, как я вырезал и хотел уничтожить долговые расписки несостоятельных должников в Урянхае, которые Георгий Павлович думал предъявить ко взысканию с родственников этих должников, или даже с общества, в котором те жили. Такой закон был тогда в Сайотии. По этому случаю между нами произошел следующий разговор.

— На каком основании ты хотел уничтожить расписки моих должников, которые ещё не уплатили по ним своего долга? — спросил отец, когда обнаружил, что в книге кредитов нет многих расписок.

— Я их решил уничтожить, так как все эти должники или умерли, или разорились, а получать их долг с родственников или с общества — беззаконно и безнравственно! — ответил я.

— Такой закон существует, я уже договорился с начальством и с нашим, и с урянхайскими чиновниками, они обещали устроить съезд и на этом съезде собрать все мои долги с урянхов! Понимаешь ты это, или нет?!

— Понимаю, осуждаю и остаюсь при своём мнении, и если Вы сделаете, как говорите, я не могу дальше оставаться на Вашем деле, это противно моим убеждениям! — ответил я и ушёл из конторы, где этот разговор происходил.

Так я порвал со всеми торговыми делами отца, ибо Георгий Павлович сделал всё же по-своему, он нашёл ещё не уничтоженные мною расписки — в этом помогла ему Наташа,— приклеил их все на прежнее место в книге и взыскал по ним потом свои долги с родственников должников и общества. После этого я хотел совсем уйти от отца, ничего не взяв от него, и жить простым хуторянином среди урянхов, но меня уговорила Наташа не делать этого, я уступил ей и с того времени занялся только животноводством. Переехал с Салдана на Пий-хем (Большой Енисей, точнее Главенствующий, так как являлся главной вершиной Енисея (Улу-хема), второй вершиной которого был Ха-хем (Младший Енисей)) и там при устье р. Тапсэ выстроил небольшой домик и оттуда управлял табунами. В скором времени в вершине р. Тапсэ89, в её притоке р. Карахеме, открыли богатые золотые россыпи и Гергий Павлович вместе со своим зятем Иваном Карповичем организовали там прииски и начали добывать золото. Заимка на Тапсэ сделалась резиденцией приисков, там выстроили большой двухэтажный дом, склады, обширные хозяйственные постройки и наша тихая жизнь была нарушена.

В это время у Наташи родилась дочка Маруся и мы были так рады долгожданной дочке. Я предполагал переехать выше по р. Тапсэ, в местность Хам-Тыт, где у меня была тоже небольшая заимка и паслось стадо молодых коров-нетелей90. Но горе, большое горе подстерегало уже нашу счастливую семью. Наташенька простудилась, заболела воспалением легких и, хотя оно было ликвидировано, начался туберкулёз лёгких. По первой зимней дороге мы всей семьей выехали в Минусинск. Процесс принял скоротечный характер, и никакое лечение не помогло. Доктора советовали везти больную в Крым, но было уже поздно — злой недуг убил жизнь молодой, прекрасной женщины, матери трёх малюток. Нет слов описать всего, что переживал я после смерти Наташеньки и только сознание того, что всякий сознательный, разумный и честный человек живёт не только своей личной жизнью, но ему ещё близки и дороги жизненные пути всего человечества, вернуло меня на тот путь, которым я считал обязанным себя идти.

Так я получил первое крещение нагайками и шашками. Этот случай скрепил нашу дружбу с тов. Ружейниковым на всю жизнь.

Иван Семёнович был выслан в Минусинск на три года. Он часто бывал у меня и в городе, и на даче, где я проводил то лето со своими детьми, там же жили мои братья и сёстры. Однажды молодёжь, а с ней я и Иван Семенович, устроили поездку на Самохвал. Переплыли в лодках Енисей, поднялись на вершину утёса, осмотрели провал, в котором будто бы живет масса змей. Массу змей мы не обнаружили, а встретили около провала двух человек, которые пришли тоже посмотреть этот провал. Они рассказали ещё одно сказанье о Самохвале. Вот оно:

— Этот сказ вы от кого слышали? — спросил я рассказчика. Тот ответил:

— Его нет, погиб, когда второй раз полез в провал. Видите, его купцы одни соблазнили, он рассказал им эту историю, а они давай его уговаривать: «Полезай»,— говорят,— «опять и достань нам драгоценных камней, да и золотой трон, на котором девка сидит». «А если она не даст?» — спросил татарин. «Неужели ты с девкой не справишься?» — ответили ему купцы. Ну и полез парень, они ведь обещали наградить его богато, да так наверх и не вернулся. Скрыть хотели купцы его гибель, не дознались и долго таскали их по судам, пока не задарили чиновников, не откупились от ответа.

Так создалась ещё одна легенда о Самохвале. Поздно вечером вернулась молодёжь домой. Ивану Семёновичу очень понравился Самохвал и он впоследствии в своих нелегальных письмах мне подписывался «Ваш Самохвал». Иван Семёнович бежал из ссылки, вернулся в Одессу, окончил медицинский институт, но врачом не стал работать, а все свои силы отдал революционной борьбе. Со мной он поддерживал переписку, и мы ещё встретились через несколько лет в Москве; я был у него на квартире в Кремле, ночевал я. Мы всю ночь говорили, вспоминали весь путь революции, которым мы твёрдо шли, радовались за свою любимую Родину, за свой великий русский народ, за все народы бывшей царской России, сбросивших царские95 цепи, за всё трудовое человечество, которое пойдёт также по этому же пути борьбы и побед, во пути всепобеждающего коллективного труда!

После того, как я расстался с Иваном Семёновичем, личное горе снова тяжёлым камнем легло на мои плечи, и я решил вернуться в Урянхай, чтобы забыться в труде. Со мной поехала моя мама и дети. Приехав на Тапсэ, я всё время проводил в своих табунах, среди пастухов, в юртах которых собиралось много молодёжи послушать мои интересные рассказы. Бывал я и у своих старых друзей урянхов, многому учил их, многому у них научился.

Вернувшись домой, всё своё свободное время отдавал детям, которых горячо и нежно любил. С детьми у меня были самые лучшие отношения, они также горячо любили своего ласкового, всегда при них спокойного, доброго папочку. А на моей дорогой Родине свирепствовала самая чёрная реакция, я написал тогда моему другу И. С. Ружейникову в письме следующее стихотворение.96

Тосковал я тогда по своей любимой подруге, нет слов выразить моё тогдашнее состояние, казалось, что личная жизнь моя окончена, жаль было оставлять детей своих в той среде, где бы пришлось им расти, а то я хотел отдать всего себя революционной борьбе и погибнуть в неравном бою с царским деспотизмом. Так прошло несколько тяжёлых месяцев моей одинокой жизни. Невыразимо тяжело было мне смотреть на своих сироток, которые росли без тёплых материнских ласк. Я чувствовал, что им более всего нужны эти ласки, нужна любящая, заботливая мать. Но где мне найти им такую мать? Это было бы просто чудо!

И вот такое чудо дивное свершилось! Мои сиротки нашли себе любящую, заботливую, разумную мать.

Я помню то чудесное, раннее, летнее утро, когда я услышал в первый раз в жизни такой искренний, задушевный голос и весёлый заразительный смех милой девушки-студентки, приехавшей из г. Томска к нам в Урянхай. Это была подруга моей сестры Нади — Ася Михайловская, учившаяся вместе с Надей на медицинском факультете Томского университета и приехавшая на каникулы по приглашению Нади в далёкий Урянхай. Действительно судьба — проказница-шалунья — определила так сама, что этот случай сделал переворот в жизни моих детей и меня самого.

После нескольких дней пребывания у нас Аси мои сиротки полюбили её, как родную мать, лезли к ней на колени, целовали, а я смотрел и сердце моё, пораненное горем, сердце начинало радостно биться, и я много раз задавал себе вопрос: «Неужели это дети мои нашли себе вторую мать? Неужели я могу полюбить эту милую девушку и она меня тоже?»

Да, дети нашли себе мать, а я верную, любящую подругу! Так началась наша новая жизнь, Асенька полюбила моих сироток, полюбила и меня, степного дикаря, и отдала нам всю себя.

В порыве своего нового счастья я забыл и думать о своих табунах, с лёгким сердцем оставил и их, и свой любимый Урянхай. Мы с Асенькой и детьми выехали в Минусинск и здесь случилось опять горе, заболела и умерла моя маленькая дочка. Асенька, моя невеста дорогая, утешала в моём новом горе. Она уехала в Томск к началу занятий, а я с Борей и Володей приехал туда позднее.

В феврале 1908 г. мы повенчались и временно поселились у родителей Асеньки. Её отец Михаил Алексеевич Михайловский окончил духовную академию и был учителем греческого языка в Томской духовной семинарии, а мать Аси — Мария Александровна — окончила Мариинский институт в Москве, но нигде не работала. У Аси были сестра Оленька и брат Тоня. Особенно мне понравился отец Асеньки — хороший, добрый и справедливый человек, я его глубоко уважал до самой его кончины.

В Томске я поступил на бухгалтерские курсы, окончил их, работал конторщиком в торговом доме «Г. Голованов и сыновья» за 35 р. в месяц. Отец посылал мне по 100 р. в месяц, вот на эти деньги мы и жили в Томске. Асенька продолжала свои занятия в Университете.

Жизнь в большом городе с его антисанитарным состоянием и пыльным воздухом плохо отражалась на здоровье наших детей, они часто болели. Я также чувствовал себя в городе, как заключённый в тюрьму узник, и всеми своими думами был в Урянхае, в его необъятных просторах. Обсудили с Асенькой, нашим красным солнышком, положение и решили, что я с детьми уеду в Урянхай, но тут выяснилось, что и Асеньке придется прервать учение, она была беременная. Уехали из Томска все в Минусинск, туда же переехали на жительство и родители Аси. После рождения дочки Марусеньки Асенька вернулась в Томск продолжать учёбу, а я с детьми уехал в Урянхай.

В декабре 1912 г. Асенька окончила Университет, получила диплом врача и место на переселенческий участок в Урянхайском крае; там, в русском посёлке Туран, была построена первая русская больница. Мы поселились на Туране. Я поступил на службу к А. Ф. Сафьяновой, жене моего дяди Андрея, умершего в 1910 г. от паралича сердца. Богатырского сложения был человек — дядя Андрей,— он надсадил своё сердце, обучая сам своих лошадей. К моменту его внезапной смерти у него их было более 3000. Вот этими табунами дяди я и поступил заведовать к его вдове. Так началась наша новая трудовая жизнь в Урянхае.

И здесь, в северной окраине Урянхайского края, попавшего тогда под протекторат батюшки белого царя Николая Кровавого, я быстро познакомился с тувинцами (как они сами себя называли) и насаждал среди них свои идеи о самоопределении тувинского народа, стонавшего под двойным гнётом.

На Туране прожили всего около года. Отношение переселенческого чиновника Габаева к нуждам Тувинской больницы и к врачу было возмутительное, Ася много перенесла неприятностей от этого грубого бюрократа и тупицы. Не поладились и отношения у меня с тетушкой, ей не нравились мои требования по улучшению бытовых условий её табунщиков, большой, по её мнению, оклад зарплаты табунщикам, на котором я настоял, и мои товарищеские отношения с пастухами. Прослужив год, я оставил у неё службу и знаменитое на весь край коневодство покойного дяди Андрея пошло на убыль. Асенька также оставила работу в Туранской больнице. Мы уехали в Минусинск, а потом, после смерти папы моего97, мама уговорила меня поехать в Урянхай, на Тапсу управлять животноводческим хозяйством, которое я сам создал и потом оставил, уехав из Урянхая.

И вот мы снова в Тапсе. Отдаюсь с увлечением любимому делу. Табуны лошадей, стада крупного рогатого скота, отары овец растут и множатся. Я получаю из государственных заводов чистокровных жеребцов, пускаю их в свои табуны, создаю тип прекрасной ремонтной лошади. Улучшаю сементайскими быками коровье стадо. Вывожу породу овец с чёрной шелковистой шерстью, скрестив тувинских отборных овец с мериносами породы «Рамбулье»98.

В то же время отдаю много сил общественной работе. Руковожу революционным движением тувинцев в их борьбе с китайскими купцами, спаивавшими тувинский народ своим вонючим ханшином (водкой)99 и обиравшими его своей грабительской торговлей, ещё худшей, чем торговля русских купцов.

Меня выбирают председателем краевого русско-урянхайского земства, воюю с переселенческим начальством, с царским комиссаром Григорьевым, который приехал в Урянхай полновластным диктатором от белого царя, начал сменять туземных найонов (князей), отбирать родовые списки, печати, колонизировать лучшие, годные для хлебопашества, земли Урянхая.

По делам своего животноводческого хозяйства мне пришлось поздней осенью поехать в Минусинск. Этот трудный путь через Саянский хребет запомнился мне на всю жизнь. Передаю его описание по старым записям моего дневника.100

Асенька в это время заведует врачебным участком на золотых приисках по Карахему, выезжает туда с Тапсы два раза в месяц для амбулаторного приёма больных, выезжает также по вызову к больным в Белоцарск, административный пункт переселенческого управления, и дома, на Тапсе, лечит бесплатно своими лекарствами тувинских аратов (бедняков). Имчи-агвай (врач-женщина) заслуживает среди местного населения большую известность, особенно среди тувинских и русских женщин. За ней приезжают и из тувинских улусов, и из русских поселков.

По тувинским улусам мы ездим вместе, она лечит, а я перевожу её диагнозы, медицинские наставления, её лекции по санитарии и гигиене, и в то же время веду свою политико-просветительную работу. Ася моя, ласковая, добрая, образованная, разумная мать прекрасно воспитывает наших детей, сам я тогда мог уже мало отдавать времени на их воспитание, все дни и месяцы уходили на хозяйственные заботы и на общественные дела.

Трудное было время. Я попал, как говорится, между трёх, а не двух даже огней. Ко мне, как председателю краевого земства, предъявляли требования и русские переселенцы, которые целыми поселками переселялись тогда в Урянхай, и русские купцы, отдавшие за меня свои голоса при избрании меня на съезде русского населения, обращались ко мне по всем спорным вопросам и тувинские араты и чиновники. Со всеми надо было говорить, всем объяснять создавшееся положение. Должен сказать откровенно, что все мои симпатии были на стороне моих старых друзей тувинцев, особенно тувинцев-аратов. Я был против захвата Урянхая царским правительством и резко осуждал действия царского комиссара Григорьева. Это не прошло для меня безнаказанно.

В июле 1916 г. в Урянхай пожаловал генерал-губернатор Восточной Сибири101 для обозрения вновь «завоёванного» края. Григорьев прислал мне повестку явиться для встречи высокого гостя. Я не поехал, даже не объяснив причины своего нежелания видеть его высокопревосходительство. Это было грубо и нетактично, но я не мог осилить отвращения к наглым захватчикам Урянхая. После отъезда генерал-губернатора Григорьев прислал мне предписание его высокопревосходительства немедленно покинуть Урянхайский край без объявлений причин моей высылки.

Глава 6: Революция102

Через месяц мы с Асей покинули Урянхай. В Минусинске, где мы поселились, Ася сначала поступила врачом в городскую амбулаторию, а потом, получив небольшое наследство от своего покойного отца, купила дом и открыла в нём родильный покой, которого в Минусинске не было и начала там большую работу. Во флигеле при роддоме мы поселились. Я близко сошёлся с минусинской ссылкой, издававшей социалистическую газету, которую уже несколько раз закрывали местные и губернские власти; стал её редактором-издателем, помещал в ней революционный материал, сам писал статьи, жестоко критиковавшие царских сатрапов. При мне нашу газету два раза штрафовали и закрывали, штраф уплачивался, газета выходила под новым названием.

Вернувшись в Минусинск, Иннокентий Сафьянов ещё ближе сошелся со ссыльными революционерами и по их просьбе возглавил местную социалистическую газету, которая уже много раз закрывалась местными и губернскими властями и открывалась вновь под новым, чуть видоизменённым названием (наподобие того, как Жан-Поль Сартр полвека спустя возглавит маоистский «Голос народа» (La Cause du peuple)). Здесь он печатал свои статьи по волнующему его Урянхайскому вопросу.

Его младший брат Михаил, студент Петербургского университета, писал под псевдонимом Кайский:

«Две трети Урянхайского края заняты таёжными и степными отрогами Саянского хребта и представляют собой совершенно непригодную для хлебопашества местность. Удобные пахотные земли, разбросанные маленькими оазисами среди песков, камня, мерзлоты и солончаков, уже использованы в настоящем времени сойотским и русским населением. Многолетний опыт русских старожилов уже показал, что „тучные“ урянхайские земли имеют очень тонкий слой гумуса и при обработке быстро истощаются. И вот, несмотря на всё это, переселенческое управление собирается поместить в Урянхае 150 тысяч русских землепашцев, совершенно не знакомых с почвенными и климатическими условиями своих будущих угодий. ‹…› Сойоты — не вымирающие дикари, а вполне жизнеспособные кочевники-скотоводы. Природа края более всего соответствует скотоводческому хозяйству, и при известных условиях, Урянхай мог бы стать для России тем же, чем стали для Европы Бразилия или Австралия».

В связи с этим Иннокентий отмечает:

«Когда Англия или Германия проникают в Азию или Африку, они действуют, конечно же, не в интересах трудового народа, но хотя бы в интересах промышленников и купцов, у нас же колонизация обуславливается только интересами бюрократии».

В одной из статей в «Минусинском листке» он впервые открыто выдвинул идею о независимости и самостоятельности Урянхая:

«Как бы просто мог выясниться этот вопрос об Урянхае, если бы, не мудрствуя лукаво, признали за сойотами право самостоятельной жизни и предоставили бы им самим устраивать своё будущее».

По статье «Эккендей» в газете «Центр Азии» № 22, 8—15 июня 2004 г.

Шли выборы в городскую думу и в городские головы. Минусинское купечество, отцы города, как их называли, очевидно, вспомнив заслуги моего покойного отца — он три четырёхлетия был избираем городским годовой,— выставили мою кандидатуру. Я отказывался, но мои товарищи по совместной революционной работе посоветовали согласиться, они говорили мне: «Ведь это будет достижение, если мэр города социалист, соглашайтесь, Иннокентий Георгиевич!»

Тяжело было первые дни в одиночке, свиданий не давали, прогулки не разрешали. Но в воздухе уже пахло революционным взрывом, подходили дни Февральской революции, дни свержения самодержавия! Я это чувствовал и терпеливо ожидал событий. Из тюрьмы я написал Анусе стихотворение «В тюрьме». Моя одиночная камера в тюрьме находилась рядом с камерой смертников, в ней сидел уголовный преступник Дзюрга, приговорённый царским судом к повешенью, подавший царю прошение об отмене казни и ожидавший ответа. Днём он сидел спокойно, очевидно спал, а по ночам мешал мне спать своими дикими криками и стонами, так что и мне приходилось высыпаться днём.

Помню, я спал, когда меня разбудил помощник начальника тюрьмы:

— Вставайте, Сафьянов, за вами приехали, пойдёмте в контору.

Я быстро встал и, ни слова не говоря, пошёл, гадая, кто это мог приехать за мной и зачем? Войдя в контору тюрьмы, я увидел членов редколлегии нашей газеты и бросился в их объятия, без слов поняв, что случилось! Прямо из тюрьмы товарищи увезли меня на митинг, где собрались ликующие жителя города, меня встретили аплодисментами. Среди публики была и моя голубка. Нас с ней выбрали в комитет общественной безопасности, а меня ещё и комиссаром тюрьмы.

Через несколько дней было получено распоряжение временного правительства расковать кандалы у всех заключённых и мне, как комиссару тюрьмы, было поручено это сделать. Я поехал в тюрьму, вызвал в контору всех кандальников, их было 12 человек. Вошли, звеня кандалами. Я зачитал им приказ временного правительства и велел привезённому мной кузнецу разрубить зубилом звенья кандальных цепей, интересно было наблюдать, как каждый реагировал на снятие с него кандалов. Иной со смехом целовал кандалы, приговаривая: «Эх вы, милашки, потаскал я вас!» Другой со злобой отбрасывал разрубленные цепи, третий ругался, некоторые выражали радость до слёз и что-то тихо шептали. Расковали и Дзюргу, ему пришло помилование, только не от царя уже, а от временного правительства.

Ещё позднее пришло распоряжение разгрузить тюрьму, выпустить всех арестантов, с уголовных взять подписки о том, что они дают слово вернуться к честному труду.

На постройке Усинской колёсной дороги работало более 2000 каторжан-уголовников, их также были приказано из центра освободить, произвести расчёт, выдать им заработанные деньги и направить, кто желает, по родным местам, а выразит желание продолжать работу на постройке дороги, оставить на положении вольнонаёмных рабочих и вместо прежнего начальства организовать рабочий комитет, в который войдут дорожные инженеры, техники и рабочие (бывшие каторжане) и этот комитет будет руководить строительством. Во всех этих мероприятиях я принимал активное участие. Большая часть освобождённых из тюрьмы разъехались по домам и стали честно трудиться, но нашлись и такие, что, выйдя на свободу, снова принялись за грабежи.

Так, Дзюрга, избавившись от петли, организовал потом шайку из восьми человек, все они где-то достали военную одежду, винтовки и начали под видом красногвардейцев делать обыски и грабить население города и уезда. Так, они ночью явились на квартиру инженера Берсенева, заведовавшего расчисткой порогов р. Енисей и получившего из банка 40 000 рублей для расчёта рабочих, сделали в его квартире обыск, забрали деньги и убили инженера.

Общественность города была возмущена этим убийством, а контрреволюционеры начали утверждать, что Берсенева убили не уголовные, выпущенные из тюрьмы, а настоящие красногвардейцы и их руководители-большевики.

Во время митинга у городской думы мы были в нашем штабе, в доме рядом с думой, с нами было шесть солдат местной военной команды, добровольно пришедших охранять наш штаб. Тысячная толпа неистовала104 около здания думы, выносились предложения уничтожить большевистский совет и штаб, убить трёх большевиков, сидевших в штабе. Раздался провокационный выстрел в слуховое окно дома, где мы находились. Медлить дальше было нельзя. Взяв винтовки, мы быстро выскочили за ворота и, рассыпавшись в цепь поперёк улицы, дали залп над головами толпы черносотенцев. Пули затрещали по железной крыше музея, стоявшего дальше по улице, и огромная толпа в панике бросилась в разные стороны; через несколько минут, когда мы дали второй залп в воздух, у думы не осталось ни одного человека.

Дзюрга и его бандиты были скоро арестованы и расстреляны нашей милицией, при аресте они оказали сопротивление.

Банда Сотникова была настигнута нашим отрядом в станице Монок105, штаб Сотникова в количестве 26 офицеров казаки сами арестовали и выдали нашему отряду, а Сотников и его жена скрылись в тайге. Казакам разрешили разъехаться по своим станицам. Казакам оставили оружие и это было большой ошибкой, впоследствии все они и атаман Сотников снова подняли контрреволюционное восстание и участвовали в свержении Советской власти в Сибири. После свержения самодержавия и ликвидации генерал-губернаторства Восточной Сибири я должен был вступить в должность городского головы и начал борьбу с буржуазной городской думой, не признававшей Совета раб., крест. и солдат. депутатов.

А в это время в Урянхае и в Усинском пограничном округе тоже происходили тревожные события. Либеральный купец Ф. М. Медведев созвал митинг граждан с. Усинского и объявил о свержении царя, об образовании временного правительства. Командир местной команды арестовал Медведева. Медведев телеграфировал в Петербург Родзянко. И вот я снова еду в Урянхай и Усинский пограничный округ для утверждения там авторитета временного правительства. Усинский инцидент быстро ликвидирую, Медведева из-под ареста освободили. На митинге усинских граждан я познакомил их с положением нашей страны после Февральской революции, в местной команде провёл беседу и выехал в Урянхай, где собрался русско-урянхайский съезд, созванный комитетом общественной безопасности и командиром казачьей сотни в г. Белоцарске (ныне г. Кызыл, областной центр Тувинской автономной области).

28 апреля 1917 г. дипломат Н. К. Эльтеков телеграфировал, что командированный комиссаром Временного правительства Е. Л. Зубашевым И. Г. Сафьянов открыто выдвинул лозунг «Урянхай для урянхайцев» и стал агитировать за право тывинцев на независимость. Между тем, российская власть относилась к тывинцам довольно холодно. Так, 5 мая 1917 г. Зубашев, как и официальный Петроград, не поддержал намерений жителей Тывы участвовать в выборах в Учредительное собрание. Недовольство также вызвало изъятие у них маньчжурских и монгольских печатей. Неудивительно поэтому усиление сепаратистских настроений. 18 мая А. П. Ермолаев телеграфировал в Иркутский исполнительный комитет:

«13—15 мая состоялось совещание с представителями урянхов. Хошун Точжинский, оба Кемчикские отсутствовали, были сальчжаки, ойнары, мадинцы, чодинцы, захребтинские чодинцы, иргитцы… Сальчжаки заявили нежелание признавать покровительство России, остальные выжидают Кемчик, поэтому в Кемчикские хошуны командируем Мальцева, Местергази, надеемся сохранить положение» (Архив внешней политики Российской Империи. Ф. 143. Оп. 491. Д. 3115. Л. 238—239).

Летом 1917 г. правители Салчакского и Тоджинского хошунов направили своих представителей в Ургу с просьбой о присоединении к Монголии. Правитель Даа хошуна нойон Буян-Бадыргы командировал в Улясутай влиятельного ламу Дагданая для переговоров с представителями китайской власти по вопросу принятия Даа хошуна под китайское управление. Китайские чиновники назначили весной 1918 г. встречу правителям хемчикских хошунов Даа и Бээзи в монгольском городе Улангоме.

По статье В. Г. Дацышена «Проблемы реформирования государственности Тувы в 1917 — начале 1918 гг.» // Сборник статей по материалам всероссийской научно-практической конференции «Лесной и химический комплексы — проблемы и решения» 20—21 ноября 2008 г., т. 2.

В Белоцарск приехал к началу съезда106, на который собрались делегаты от русского купечества, от русских поселков в Урянхае, от усинских кулаков и урянхайские чиновники. На первом же заседании урянхи поставили вопрос о своих взаимоотношениях с русскими.

Урянх Саин-Белек заявил, что раз белого царя больше нет, следовательно, и царского протектората над Урянхаем не существует и урянхи могут теперь считать себя независимым ни от кого народом. Саин-Белек говорил, обращаясь ко мне, как к знающему урянхайский язык, и я, взяв слово, ответил, что он прав, что царя у нас теперь нет и они могут решать свою судьбу сами.

После моего выступления русские делегаты съезда подняли скандал. Раздались крики, угрозы по моему адресу. Урянхи тоже заволновались. Председатель съезда Ермолаев107 с большим трудом успокоил делегатов и, встав, заявил, что царя свергли, однако протекторат над Урянхаем России остаётся незыблемым. Урянхи опять заволновались, спор снова возобновился, и съезд пришлось председателю закрыть. Урянхи разъехались, а русские делегаты с председателем во главе пошли в другое помещение, чтобы обсудить создавшееся положение, меня не пригласили на совещание, я вышел на берег Енисея подышать свежим воздухом.

Я стоял на берегу Енисея, принявшего воды двух своих вершин и названного тувинцами Улу-хемом (Великой рекой), и думал о будущем Тувы, уверенный, что её свободолюбивый, талантливый народ добьётся лучшей жизни, сбросит цепи рабства и пойдёт вместе с нашим великим русским народом по пути прогресса к светлой эре коммунизма. И мои тогдашние мечты сбылись, тувинский народ вошёл в дружную семью советского народа109.

Ко мне подошёл казачий офицер и, сделав под козырек, отрекомендовался:

Мостергази передал мне приглашение командира казачьего отряда капитана Магомаева пожаловать к нему на квартиру для частных переговоров. Пришлось пойти. Магомаев встретил меня радушно, угостил хорошим завтраком и засыпал вопросами о международном положении, о том, что делается у нас в центре, проговорили с ним до 11-ти часов вечера, после чего его денщик проводил меня в то здание, где днём проходил съезд, а там в одной из комнат была приготовлена мне постель, на которую я, раздевшись, лёг, замкнув предварительно дверь. Проснулся я от стука сначала в раму окна, а потом в дверь. За дверью слышались топот ног, пьяные голоса, ругань. Какие-то хулиганы били кулаками в дверь и кричали: «Отворяй, красная сволочь, мы пришли расправиться с тобой!» Я быстро оделся, осмотрел своё оружие (браунинг), встал в угол комнаты, подальше от окна и приготовился к обороне, решил дорого продать свою жизнь. Дверь комнаты была массивная, замок прочный и сколько ни дергали её, она не поддавалась. Кого-то посылали за топором, спорили, матерились и, наконец, ушли.

Я не спал до утра, а как только взошло солнце, пошёл в квартиру Магомаева, больше мне некуда было пойти. Магомаев уже проснулся и любезно пригласил меня завтракать. Я ничего не сказал ему о ночном происшествии, он ведь не спрашивал, как я провёл ночь и я был уверен, что он знал о нападении пьяной банды, пришедшей расправиться со мной. Я даже был уверен, что это были пьяные казаки его сотни, так как слышал стук прикладов их карабинов, звон сабель, а когда вышел из комнаты, увидел на полу в коридоре жёлтый казачий погон.

Во время нашего завтрака в квартиру Магомаева вошли делегаты съезда — тувинские чиновники — и, поздоровавшись с хозяином и со мной, начали оживлённый разговор со мной на тувинском языке, и мы беседовали больше двух часов, а Магомаев и Мостергази сидели, ничего не понимая из нашего разговора. Я ещё раз подтвердил делегатам, что тувинский народ теперь свободен от гнёта белого русского царя и может устраивать свою жизнь сам. Предупредил их, что у нас революция ещё не закончена, что пока власть в руках буржуазии, но в недалёком будущем она перейдёт в руки трудового народа и тогда я надеюсь, что ещё приеду сюда и помогу им, а пока советую не поддаваться проискам местных русских самочинных властей, не бояться казачьего отряда, дружить и верить только рабочим Белоцарска и деревенской бедноте, с ними у нас будет постоянная связь и только от них можно узнать правду о событиях в центре России, Сибири и, в частности, в Минусинске.

Я рассказал, как ночью ко мне ломились пьяные казаки и мои собеседники предложили проводить меня, когда я выеду из Белоцарска, я поблагодарил их. Мне дали верховую лошадь, я простился с Магомаевым и Мостергази и мы большой кавалькадой двинулись на перевоз через Енисей. Когда проезжали площадь, меня остановили, здесь шёл митинг. Пришлось выступить. Моё заявление о том, что Февральская революция есть только начало великого революционного переворота, что власть, захваченная временно буржуазией, в скором времени перейдёт в руки трудового народа, было встречено восторженно рабочими и беднотой города, а начальствующие лица и русские делегаты съезда — купцы и кулаки — громко и злобно протестовали, крича: «Долой агента большевиков, приехавшего к нам мутить народ!» Начались ожесточённые споры и под их шум я со своими спутниками, провожавшими меня, поехал к переправе, благополучно переплыл Енисей и уехал обратно в Минусинск, распрощавшись со своими друзьями тувинцами.

По приезде в Минусинск я снова работаю на должности городского головы, ввожу новые порядки в городском управлении, воюю с председателем городской думы Чибизовым110 и начальником милиции Зефировым. В сентябре 1917 г. уже официально вступив в ряды Российской социалистической рабочей партии большевиков111. Вскоре меня выбирают председателем партийного комитета. Городская дума, в большинстве своём состоявшая из купцов и мещан города, ставит вопрос о лишении меня должности городского головы. На бурном заседании думы я сам отказываюсь от столь почётной должности, демонстративно ухожу с собрания, заявив, что в скором времени, надеюсь, вся власть в городе и уезде перейдёт в руки Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и дума будет распущена навсегда. Ненависть ко мне, вышедшему из буржуазной среды, достигает крайнего предела. На меня устраивается покушение. Так, однажды, возвращаясь в 2 часа утра с партийного собрания, я увидел бикфордов шнур, выходивший из окошка фундамента дома, где жил я и моя семья. Конец шнура дымился, а по улице убегали два человека, которые, вероятно, зажгли шнур и, увидев меня, побежали. Я выстрелил в воздух, затоптал конец горевшего шнура. На мой выстрел подошел патруль — три человека самоохраны, и мы вынули из фундамента железную коробку со взрывчаткой, которой хотели взорвать наш дом, предполагая, что я спокойно сплю в доме.

Наступали дни Великой Октябрьской социалистической революции. Борьба на местах всё обострялась. Сведения, поступавшие к нам из центра по почте и телеграфу, перехватывались сидевшими в конторе связи нашими врагами. Меня командировали навести там порядок, и я выполнил это, сведения больше не задерживались.

После ликвидации авантюры Сотникова наш Совет и Военно-революционный штаб более энергично приступили к внедрению Советской власти в городе и уезде, теснее связался с деревенской беднотой и маломощными середняками, привлёк в свои ряды рабочих каменноугольных копий, медных рудников, золотых приисков. Был также установлен контакт с губернским Советом и Восточно-Сибирским центром г. Иркутском.

Я в это время, кроме руководящей партийной работы, был членом исполкома, членом Военно-Революционного штаба, заведовал финансовым отделом, был комиссаром казначейства, активно участвовал в организации красной гвардии, сам был красногвардейцем, нёс ночные наряды.

Наш доктор-Аннушка, как её любили называть больные красногвардейцы, которых мы направляли на лечение к ней в роддом, превратив его таким образом в военный госпиталь, работала, отдавая все силы нашему делу, хотя в то время была беспартийная. На ней же лежали все заботы о семье. Я бывал дома редко, весь отдаваясь кипучей революционной работе, как и все товарищи, работавшие вместе со мной. Мы по неделе не обедали, довольствуясь в процессе работы, один раз в день, завтраком — куском колбасы с белым хлебом и стаканом чая. В книге «Минусинская коммуна»112 подробно описана наша большая работа по укреплению Советской власти. Мы создали свои революционные военные силы, укрепляли финансы, провели национализацию крупных помещичьих хозяйств, конфисковали капиталы и имущество крупных капиталистов города и уезда. Ликвидировали старые учреждения, ввели советский суд, организовали Советскую власть на местах.

Работали, отдавая всё время, все силы, окружённые со всех сторон врагами революции. Тихий, провинциальный сибирский городок превращался в лагерь двух враждебных сторон. Помню такую характерную сценку. Военно-революционный штаб раздавал винтовки красногвардейцам. Пошёл и я получить винтовку, имея при себе только браунинг. Получил и иду с винтовкой по улице, а навстречу две гранд-дамы, знакомые, в шляпах и ротондах113. Увидели меня с винтовкой в руках, чуть не попадали в обморок и завопили: «Боже, да что же это такое? Сам Сафьянов с винтовкой! Да как же дальше-то жить будем?» Проходя мимо, я поклонился, но они не ответили на моё приветствие, их лица выражали панический испуг, их глаза сверкали ненавистью.

Между тем в Туве назревали новые события. После моего отъезда из Тувы туда приехал комиссар Турчанинов114, ярый монархист, называвший себя дальним родственником царя. Вместе с Магомаевым и Мостергази, с купцами и золотопромышленниками, заручившись поддержкой Ермолаева и членов комитета общественной безопасности, он повёл контрреволюционную работу в Туве. Тувинский народ начал оказывать самое активное сопротивление. Тувинские чиновники на вызова не являлись к русскому комиссару. Начался массовый угон лошадей у русских переселенцев, их тувинские кайгалы (джигиты) уводили в Монголию и там сбывали. Русские устраивали ночные засады; пустив на болото несколько путанных железными путами лошадей, они прятались в кустах с заряжёнными ружьями, гремели боталами115, подманивая этим воров. И было много случаев, когда обманутый кайгал, услышав звук ботала, подъезжал к болоту и падал мёртвым под меткими выстрелами русского кулака-переселенца. Тело убитого зарывали в болоте, а его коня с седлом уводили домой как военную добычу. Вождём кайгалов был кайгал-Тарачи, он называл себя народным мстителем за захват родной земли царскими колонизаторами Тувы. Его комиссар Турчанинов объявил вне закона и за его голову назначил большую плату.

Так началось революционное движение среди тувинского аратства.

В русских посёлках по Малому Енисею (Ха-Хему) был созван съезд трудового крестьянства, выбрали Совет крестьянских депутатов, который вышел в переговоры с краевым земством. Земство формально не возражало о совместной работе, но всячески саботировало эту работу.

Вскоре собрался в Белоцарске общекраевой съезд русской колонии в Урянхае (Тува), который созвало земство. Председателем съезда был выбран левый эсер М. М. Терентьев и секретарём — топограф М. Я. Крючков.

В первый же день съезд раскололся на две половины, представители местной буржуазии ушли со съезда, а около полуночи президиум съезда, в лице Терентьева, Крючкова и депутата от рабочих — большевика Н. Г. Крюкова,— был арестован казачьими офицерами и под конвоем казаков выслан из пределов Урянхайского края.

Но рабочие и деревенская беднота продолжали борьбу за Советскую власть. В январе 1918 г. рабочими Белоцарска был вновь выбран Совет рабочих депутатов, однако его также разогнали казачьи офицеры при поддержке комиссара Турчанинова и председателя земства Ермолаева. Исполнительный комитет Совета в составе Непомнящего Селивёрста, Волкова и Родака был арестован и выслан в Минусинск.

Минусинский совет тогда начал уже настоящую борьбу с белоцарскими контрреволюционерами. Он закрыл кредиты, которые отпускались центром на содержание комиссара Турчанинова, переселенческого управления и казачьей сотни. И хотя им на помощь пришли купцы и земская управа, всё же их диктатура была подорвана.

13 марта 1918 г. по настойчивому требованию трудящихся русской колонии состоялся Ⅳ съезд, на котором, наконец, было сломлено сопротивление буржуазии и кулачества.

Съезд постановил немедленно создать Краевой Совет рабочих, крестьянских и солдатских депутатов и пригласить для советской работы в русской колонии товарищей, ранее высланных колонизаторами. Съездом руководил большевик С. К. Беспалов, учитель с Верхне-Усинского, организатор Усинского Совета крестьянских депутатов, приехавший на съезд делегатом от с. Усинского, пограничного округа. Казаки и их командование сначала не мешали работе съезда, но, когда съезд потребовал от них сдать оружие и разъехаться по домам, они открыли стрельбу, разогнали съезд, ранили двух делегатов, арестовали Краевой Совет. После этого разгрома казачья банда ушла из Белоцарска в Монголию, захватив в качестве заложников председателя Совета тов. Беспалова и делегатов от рабочих Вовка и Цивинского.

Усинский Совет, узнав об увозе казаками т. Беспалова и др., арестовал в Усинском купца Кузнецова и врача Высоцкого, женатых на дочерях богатого купца Вавилина и предложил жене Высоцкого догнать казачью сотню и передать требование Совета немедленно освободить захваченных ею лиц, предупредив Высоцкую, что в случае невыполнения требования Высоцкий и Кузнецов будут расстреляны. Мера эта подействовала. Заложники были освобождены.

В это же время Минусинский Совет отправил в Туву свою экспедицию в помощь товарищам, борющимся в Белоцарске. В эту экспедицию вошли: я, Крюков, Терентьев и товарищи, высланные казачьей бандой из Тувы, при нас был вооружённый конвой из красногвардейцев под командой тов. Загибы.

По приезде в Белоцарск мы помогли немедленно восстановить Краевой Совет116, в состав его вошли товарищи, вернувшиеся из Минусинска, председателем был избран т. Беспалов, заместителем Терентьев. Началась работа по организации советской власти в русской колонии, по созыву общенародного съезда тувинского народа. Оставив товарищей работать в Белоцарске, я поехал по тувинским алам (поселкам) помочь тувинским аратам проявить как можно больше активности на предстоящем общенародном тувинском съезде, чтобы не дать обмануть себя найонам и другой феодальной головке при решении о будущем устройстве родной страны.

Моя поездка по Туве заканчивалась. Результаты были хорошие. Тувинские араты почувствовали, что настаёт и для них так долгожданная свобода и решали посылать на съезд своих представителей из среды аратского населения, а не баев и чиновников, как было раньше.

Усиленно работал и Краевой Совет русской колонии, укрепляя в ней новую, Советскую власть. Совет начал конфискацию крупных животноводческих хозяйств у русских купцов и скотопромышленников, захвативших в Туве обширные летние и зимние пастбища для своих многотысячных стад крупного рогатого скота, овец и лошадей. Я и тов. Крюков по поручению Совета разработали проект организации краевой коммуны в русской колонии, которая явилась бы мощной экономической базой для быстрого развития всей жизни колонии и тем самым сделали бы её примером для могучего роста хозяйства всей Тувы.

В фонд колонии поступали все те многие тысячи крупного рогатого племенного скота, овец и лошадей, которые Совет конфисковал у богачей. Этот фонд являлся бы большим общественным хозяйством, которое дало бы средства на культурное развитие всей русской колонии, да и всей Тувы, ведь в этом крупном животноводческом хозяйстве были представлены лучшие, высокодоходные породы лошадей, воров и овец, которые можно было вывести в условиях табунного содержания в то, далёкое теперь, время. Весь товарный состав, т. е. взрослых коней, быков и баранов из конфискованных и переданных коммуне стад, предполагалось отправить в Минусинск и сдать там Советскому государству в обмен на разные товары, крайне необходимые и для русской трудовой колонии, и для всей тувинской бедноты, получавшей необходимые ей предметы своего обихода от своих баев по очень высоким ценам или от русских купцов.

Но наши враги не дремали. Они готовили предательский удар нам в спину. Пришлось бросить всю подготовительную работу к съездам и снова браться за оружие. Я ещё не вернулся в Белоцарск, остановившись на несколько дней на Тапсе, чтобы провести агитационные беседы с представителями мадо и чодо сумо (родовые деления тувинцев), как вспыхнуло восстание в старейших русских посёлках — Туране и Уюке. Краевой Совет колонии послал на Уюк т. т. Беспалова и Крюкова с небольшим красногвардейским отрядом при одном пулемёте и телеграфировал в с. Усинское, прося помощи для скорейшей ликвидации восстания.

Приехав в п. Уюк, товарищи быстро разоружили уюкских контрреволюционеров, восстановили разогнанный сельский совет и двинулись в поселок Туран, но на дороге их обстреляла кулацкая засада и они, потеряв одного убитого и одного захваченного кулаками в плен, вернулись на Уюк (от Уюка до Турана было всего 10 километров), чтобы утром начать уже настоящее наступление на Туран.

На следующий день т. т. Крюков и Беспалов поехали к контрольному телефонному столбу, чтобы сообщить в Белоцарск и договориться с Усинском, и были оба убиты предательскими выстрелами из двора кулака Микешина. Убийцы, захватив телефонный аппарат, на подводе убитых быстро уехали в Туран, и через некоторое время большая банда туранских кулаков повела наступление на Уюк. Тов. Зазыба, командир красногвардейского отряда, численностью не более 30-ти человек, вынужден был, отстреливаясь из пулемёта, отступить по дороге в Белоцарск. Когда кончились ленты пулемёта, пулемёт бросили, сняв замки, и, встретив на дороге сильную засаду врага, свернули в горы. Там, отстреливаясь от наседавших бандитов, труднопроходимыми тропами ушли в Белоцарск, не потеряв ни одного человека.

Над трупами убитых товарищей белобандиты издевались и, сняв их одежду, бросили в степи на съедение собакам и волкам. Пленного красногвардейца пытали, торгаш-кулак Горчаков колол ему вилкой глаза, допрашивая, где находится Сафьянов Иннокентий, которого он предлагал утопить в Енисее ещё на съезде в 1917 г. в Белоцарске. Преследуя отступавших красногвардейцев, туранские кулаки — казак Сипкин и другие,— узнав от своей разведки, что я нахожусь на Тапсе, решили заехать туда и расправиться со мной, как они покончили с товарищами Крюковым и Беспаловым. Им помешал бушевавший весенним паводком Пий-хем (Большой Енисей), они не могли переплыть на устье р. Тапсы, не найдя лодки на заваленных льдинами берегах реки.

Озверевшие туранские и уюкские кулаки убили на Уюке бедняка Смагина за его отказ принять участие в бунте.

В это время с Усинского выступил на Туран красногвардейский отряд под командой т. Филиппова Артемия Николаевича, а из Белоцарска пошел на Уюк отряд красной гвардии под командой тов. Кочетова Сергея Кузьмича. Оба эти отряда сошлись на Уюке, кулацкое восстание было быстро ликвидировано. Мужественным борцам за свободу трудящихся тт. Крюкову, Беспалову, Норкину и Смагину были устроены торжественные похороны. Залп из 400 винтовок и одного орудия закончил похороны погибших товарищей.

Следственной комиссией было установлено, что физическими убийцами товарищей Беспалова и Крюкова были члены закупочной экспедиции Енисейского продовольственного комитета Неклюдов, Димитрюк, Матвеенко и два туранских подкулачника — Симаков и Русских. А вдохновителями этого убийства были бывший комиссар «Урянхайского края» Турчанинов и начальник переселенческого управления Фёдоров, которые тайно руководили всем контрреволюционным движением в русской колонии в Туве.

Все виновники Турано-Уюкского восстания были арестованы и отправлены в Минусинскую тюрьму.

Наступила снова тяжёлая работа — создать более или менее спокойную обстановку, в которой могли бы начать работу русский и тувинский съезды. Наконец работа по подготовке была закончена. На общенародный тувинский съезд особыми повестками приглашались представители аратского населения, пользующиеся полным доверием трудового народа, а найонам (князьям) и высшим чиновникам послали извещения также прибыть на съезд как бы в качестве гостей. Оба съезда открылись единовременно117. Они должны были решить судьбу всей страны, находившейся над гнётом много лет.

Для участия в тувинском съезде была выбрана делегация во главе с представителем Минусинского Совета т. Сафьяновым И. Г. и председателем крайсовета т. Терентьевым М. М.

Тувинские делегаты съезда, в большинстве своём представители аратского (бедняцкого) населения, единогласно высказались за образование самостоятельной, ни от кого независимой республики, находящейся в дружеских отношениях с Советской властью в России и в русской трудовой колонии в Танну-Туве. На этом съезде тувинцам были возвращены их печати и родовые списки, ранее отобранные комиссаром Григорьевым, и заключён был с ними дружественный договор.

Этим договором ликвидировалась империалистическая политика царского правительства в Танну-Туве и тувинский народ стал полноправным хозяином своей страны, сбросив ещё в 1912 г. рабские цепи китайского империализма.

Тувинский съезд разъехался с радужными надеждами на своё светлое будущее, не подозревая, что злодейка-судьба снова готовила тяжёлые испытания тувинскому народу.

За возвращение печатей и родовых списков, за договор, по которому ликвидировался протекторат белого царя над Тувой, за отторжение части Российской империи (Тувы-Урянхая) колчаковское правительство в 1919 г. собиралось судить меня по ст. 100 «3а государственную измену» и приговорить к повешению, но это дело сорвалось у них. Красная Армия уничтожила Колчака и все его царские законы.

Русский съезд санкцировал118 дружественный договор с тувинским народом. Минусинский совет, будучи органом пролетарской диктатуры на территории Южной Сибири, в данном случае действуя как бы по уполномочию РСФСР, также утвердил это дружественное соглашение.

Большие затруднения получились на русском съезде, когда съезд приступил к обсуждению вопроса об организации в русской колонии трудовой коммуны, доклад о проекте которой было поручено сделать мне.

В это время на съезд явился начальник почтовой конторы и, махая в воздухе телеграммой, объявил съезду, что телеграмма эта получена из Красноярска, что советская власть в Сибири свергнута и власть перешла в руки временного сибирского правительства, большевики Красноярска бежали на пароходах вниз по Енисею, захватив с собой весь золотой запас Сибири. Красноярск занят восставшими чехословаками во главе с генералом Гайда119, к Минусинску идут отряды белой гвардии, в Усинском Совет арестован, власть захватили царские офицеры Крихно и Скорняков.

Нужно было видеть радость кулацкой части съезда, слышать их яростные крики: «Долой и у нас всех советчиков, довольно мы от них натерпелись, айда скорее по домам! Организуем свою власть! Смерть коммуне и коммунистам!» А мы все, сторонники власти советов, борцы за свободу трудового народа, стояли поражённые полученными сведениями о происходивших в центре событиях. Враги осыпали нас насмешками, ругали, грозили кулаками, кричали: «Чего стоите как истуканы? Закрывайте съезд!» Съезд был сорван. Краевой совет, только недавно отправивший в Минусинск большую часть оружия на плоте по Енисею, уже не мог активно, с оружием в руках, защищать свою власть. Я получил телеграмму, которой меня срочно вызывали в Минусинск, наши революционные силы в русской колонии слабели с каждым часом, помощи ждать было неоткуда. Всё же мы решили, что Краевой совет окажет вооружённое сопротивление, если кулацкие банды нападут на него и приготовились к бою.

Глава 7: Плен

Мой путь в Минусинск через горы был отрезан, я не думал возвращаться, но товарищи настаивали, чтобы я ехал в Минусинск и уговорил минусинских большевиков со всей красной гвардией временно отойти из Минусинска в Туву и отсюда организовать борьбу с контрреволюционными силами Сибири. Эта идея мне понравилась, и я решил спуститься в лодке по бурным порогам Енисея. Один такой случай был в прошлом: некто Грехов, большой чудак, спустился по Енисею из Тувы в Минусинск на маленьком плотике, привязываясь в порогах к плоту, чтобы не смыло его тощее тело.

Итак, я плыву в небольшой лодке-долбянке по могучим водам Великой реки (Улу-хема). Со мной мой младший сын Володя. Я правлю лодкой, он сидит в носу и гребёт вёслами. Белоцарск проплыли ночью. Наше отплытие было строго конспиративно. Проплывая Чакуль120, в ста километрах ниже Белоцарска, мы наблюдали как в этом богатом торговом русском поселке купцы и кулаки праздновали своё освобождение от власти ненавистных большевиков. Слышалась песни, звуки гармошки, шёл пьяный разгул.

— А вы что туту делаете и почему делаете нам допрос?

— Да вишь, тут пониже перед последним Маинским порогом, стоят казаки, караулят Сафьянова Акентия, он должон плыть с Урянхая на плоте. Вот нас тожно заставили наблюдать и как, значит, завидим плот, оповестить их. Вот мы и потревожили вас. Мы тутова125 дрова заготовляем!

Покурив у нашего костра, они ушли, а мы спустили лодку немного ниже и там пролежали в кустах весь день, решив казачий пост миновать ночью. Долгим показался нам день.

Дровосеки рассказали нам, что Минусинские большевики все посажены в тюрьму, что в городе новая власть и большой казачий отряд атамана Сотникова. Что было нам делать? Все наши планы рухнули. Ведь я спешил, думал, Минусинский совет и его Красная гвардия ещё держатся и мы сможем отступить с боями в усинский пограничный округ, а оттуда в Туву.

Остаться в тайге у вас не было возможности, ведь нет ни припасов, ни патронов у ружья, даже удочки ловить рыбу не было, а враги уже караулили нас при выходе из таёжных дебрей.

Решили плыть дальше. Ночью миновать пост, ночью же спуститься Маинским порогом, а выплыв из гор, следовать до Минусинска под покровом ночи, днём прячась в кустах многочисленных островов реки. Так и сделали.

Как только стемнело, поплыли и скоро увидели на высоком правом берегу реки большие костры, а около них группу людей с ружьями на спине. Слышались крики, пьяная ругань, песни, хриплые звуки гармошки. Свет от костров пересекал воды реки во всю ширину. Внизу уже слышался грохот Маинского порога. Под левым берегом шумели волны у береговых камней, приходилось плыть по середине реки.

Легли на дно лодки, вода повернула её поперек реки и она точно толстое бревно пересекла светлую полосу огня, не замеченная пьяными казаками, которые ждали плот, а не лодку.

Миновав пост, мы схватили весла — лодка уже быстро мчалась по волнам порога — и благополучно спустились [через] порог. Дальше путь был уже лёгкий, нужно было только скрываться от людей. Солнце уже скрылось за вершиной Самохвала, когда мы пристали у берегового утёса в километре выше нашей б/дачи126. Володя пошёл в Минусинск, до которого было шесть километров, а я остался у лодки ждать его возвращения. Солнце бросало последние лучи. Тихие здесь воды великой реки шумели перевалами галечных кос. В расщелинах утёса, под которым стояла моя лодка, устраивались на ночлег какие-то мелкие пташки и тихо чирикали. На горе, в берёзовом лесочке, ухал филин.

Я сидел на берегу, смотрел на засыпающие воды реки и думал: «Что-то день грядущий мне готовит?!»

Вдруг слышу: «Папа, бери оружие и выходи сюда, за тобой приехали!» Голос Володи; мысли беспорядочно бродят в голове, решаю идти, ведь иначе нельзя, если уплыву — они убьют сына!

Взял свой винчестер, пощупал в кармане браунинг, поднялся на утёс и увидел четырёх конных казаков, пролётку127 с парой извозчичьих лошадей и двух белогвардейских офицеров в ней. Увидев меня, казаки окружили и, наставив дула карабинов в мою голову, закричали: «Бросай оружие, руки вверх!» Сопротивляться не было смысла, обезоруженный Володя стоял рядом со мной и своими ясными, детскими глазами умоляюще смотрел на меня. Бросив ружье и браунинг, я подошел к пролётке. Один из офицеров встал с сиденья и насмешливо предложил мне сесть с ним рядом. Так, между двух вооружённых до зубов офицеров, под конвоем четырёх конных казаков я был доставлен в штаб белых. Володя остался у лодки и потом благополучно вернулся домой в квартиру своей матери.

В штабе меня окружили белогвардейцы всех рангов, пробовали начать допрос, но я заявил им, что отвечать не буду, что очень устал и прошу отправить меня в тюрьму, где сидят депутаты Минусинского Совета.

И вот я шагаю по улицам Минусинска, окружённый взводом солдат. Проходя мимо собора, где шла вечерняя служба, на нас напала толпа, выскочившая из церкви. В меня полетели комья земли, кирпича, палки, но солдатам удалось отогнать толпу и мы беспрепятственно перешли мост через реку, где была городская тюрьма. Дорога к тюрьме шла берегом. И вот на половине пути нас нагнали шесть верховых и, растолкав конвой, начали хлестать меня в шесть нагаек, крича: «Беги, большевистский главарь, сволочь!» А позади слышу — щёлкают затворы винтовок, приготовились расстреливать. Иду твёрдым шагом, не сходя с дороги. Удары сыплются на спину, плечи, голову, закрываю руками глаза, чтобы не выхлестнули, на концах нагаек чувствуются пули. Кровь заливает лицо, кепка сбита и на голове уже несколько рассечённых ран, ручные часы разбиты вдребезги, но ноги шагают твёрдо, держусь прямо, одна мысль: не упасть, дойти до ворот тюрьмы. И я выдержал, ворота тюрьмы были недалеко, хлеставшие меня изверги отстали, конвой тоже, у ворот тюрьмы стояла большая толпа городской буржуазии и черносотенцев, пришедших бить большевиков в тюрьме и застрявших у ворот, в тюрьму их не пускали. Попав в эту озверевшую толпу, я напряг все силы и пробил себе путь к воротам, на меня сыпались удары кулаков, зонтиков, мне плевали в лицо, рвали одежду, но тюремный надзиратель, дежуривший у ворот, увидя меня, растворил калитку, толкнул меня в неё и снова захлопнул.

Очутившись на тюремном дворе, я, протерев платком кровь, засохшую на глазах, пошёл в контору тюрьмы, но в коридоре повстречал выходивший из тюрьмы караул, который начал бить меня прикладами и я упал, потеряв сознание.

Очнулся в конторе, куда меня затащили как труп. Слышу тихий разговор:

— Ну чего ты копаешься, режь палец, всё равно уже сдох!

— Чего вы там делаете, подлецы, надо его снести в одиночку, может очухается ещё, ведь за его убийство нам всем отвечать придётся перед атаманом Сотниковым! — уже громче кричит помощник начальника тюрьмы.

Опять теряю сознание. Чувствую, что куда-то несут меня, приятно покачивает. Окончательно прихожу в сознание на жёсткой койке одиночки. Тело нестерпимо болит, смотрю в узкие щёлочки глаз. Горит под потолком лампочка в проволочной сетке. На столике котелок с водой. Жажда мучает ещё сильнее, чем боль. Кружки нет, к котелку дотянуться губами не могу, достаю из кармана кровяной платок, мочу его в воде и жадно сосу кровяную солоноватую воду. Так провёл эту мучительную ночь.

Утром в камеру зашел надзиратель, увидел, что я ожил, переменил воду в котелке, принёс краюшку чёрного хлеба и кружку чаю, обещал прислать фельдшера. Но фельдшер явился только на третий день. Промыл загноившиеся раны на голове, их было одиннадцать, залил йодом, бинтовать их не было бинтов, завязал только рассечённое ухо; опухшее лицо, плечи и исполосованную спину чем-то тоже помазал и ушёл. Снова явился только через четыре дня, но крепкий организм не ждал этого горе-врача, раны заживали, цвет лица и рук из кровавого (кровь я смыл) превратился сначала в чёрный, потом в синий, потом в жёлтый.

Вскоре меня вызвали на допрос. Следственная комиссия была из трёх человек. Задав мне несколько каверзных вопросов, на которые я отвечал презрительным молчанием, комиссия ушла обедать, оставив меня в комнате, где она заседала, снаружи у двери был поставлен часовой. Осмотрев внимательно комнату, я увидел на широком подоконнике железную коробку с моими документами (протоколы съездов, воззвания, договор с тувинцами, мои мандаты и ряд других). Я подошёл, раскрыл коробку и все компрометирующие меня документы переложил в карман своего пиджака. Пришла комиссия. Начался допрос. Раскрыли мою коробку, начали рыться, видимо, ища нужные им бумаги, и не найдя их, начали о чём-то тихо переговариваться; я не мог разобрать, о чём они говорили, так как сидел у двери, далеко от стола. Посовещавшись, мне объявили, что допрос продолжат потом, а пока я могу идти в камеру и ждать нового вызова. Больше меня не вызывали, а документы, изъятые мной из коробки, на первом же свидании я передал жене и она благополучно унесла их домой.

Прошло два томительных месяца; политические заключённые нервничали, ходили упорные слухи о расправе с большевиками казачьей и офицерской бандой.

Тов. Харлашина, члена Совета, крестьянского депутата, мальчишка-часовой убил в окно, когда т. Харлашин разговаривал с женой, стоявшей за оградой тюрьмы. Тревожное состояние нарастало. И вот однажды, после 12-ти часов ночи, нас разбудили и приказали, забрав веши, выходить во двор тюрьмы и строиться в колонну. Ни у кого не было сомнения, что нас обыщут во дворе, отберут вещи и поведут расстреливать в сосновый бор за тюрьмой, или отдадут тут же, во дворе, на расправу казакам и офицерам, которые жаждали нашей крови. Стоим и ждём, тихо переговариваемся, окружённые целой ротой вооружённых белогвардейцев.

Чистый ночной воздух действует успокоительно. Светят яркие звёздочки, серебристым ковром раскинулся Млечный путь, на востоке горит красавица Венера, медленно тускнеет её яркий свет под слабыми ещё лучами утренней зари. Наконец из конторы выходят начальник тюрьмы, его помощники и группа надзирателей и, подойдя к нашей колонне, начали нас переписывать. Закончив перепись, список передали начальнику нашего конвоя. Растворились ворота, раздалась команда и мы, окружённые цепью солдат, вышли из тюремной ограды, неся в руках свои вещи (одеяла, подушки, посуду, книги, лишнюю одежду, бельё) и пошли не в бор, а вниз по берегу реки. Все с недоумением поглядывали друг на друга, не понимая — куда и зачем нас ведут?

Пройдя с полкилометра, мы увидели пароход, ожидавший, видимо, нашего прихода и радушно принявший нас в свой трюм.

Так совершилась под покровом ночи наша тайная эвакуация из Минусинска в Красноярскую губернскую, центральную тюрьму. Ехали вместе, весело, кормили удовлетворительно. Все чувствовали большое удовлетворение, что избавились от кровавой расправы казаков и офицеров. Всю дорогу шли споры о дальнейшей нашей судьбе. На вторые сутки пароход причалил к Красноярской пристани. Сидим и ждём выгрузки. Проходит час-другой, на верху слышится топот ног, крики, ругань, бряцание оружия. Ждём, тревожимся. Наконец западня с шумом открывается, и мы выходим наверх. На берегу масса публики, а выше пристани — на яру129 — эскадрон казаков.

Начальник нашего конвоя — молодой офицер с умным, энергичным лицом — обращается к нам:

— Мне поручили доставить вас в Красноярскую, губернскую, центральную тюрьму в целости и сохранности и я это поручение выполню во что бы то ни стало. Предупреждаю, что по дороге могут быть провокационные действия со стороны казаков и несознательных граждан, прошу сохранять спокойствие, шагать стройно и скученно.

Как только мы вышли с парохода, публика начала осыпать нас руганью и насмешками, бросали в нас тухлыми яйцами, гнилыми яблоками, арбузными корками. Когда вышли на главную улицу, на нашу колонну бросилась казачья банда, но наш конвой, выставив штыки, отбросил их прочь. Так, пока мы дошли до тюрьмы, они сделали на нас три атаки, но штыками конвоя каждый раз отбрасывались.

Но вот и тюремные ворота. Конвой сдаёт нас охране тюрьмы, мы громко выражаем нашу благодарность конвою и его начальнику и скрываемся в «гостеприимных» стенах губернского централа. Большая опасность миновала, мы живы, а что нам готовит судьба в дальнейшем — нас пока не беспокоит. Поживём-увидим, думает каждый из нас.

Вначале наша жизнь на новом месте шла спокойно. Нам отвели пятые130 одиночки, хотя одиночных камер в нашем коридоре было все[го] три и в них поместили по два человека, остальные были больше, и в них поселилось по 5 и 7—8 человек.

В нашей камере были помещены: я, мой сын Боря, брат Михаил, Трегубенков К. Е.131, Плотников А. И., Крючков М. Я. и Гущины — отец и сын. Тюрьму охраняли чехи, комендантом тюрьмы был чех, капитан Кнапп, гроза уголовников, но с политическими корректный человек, умевший держать себя с достоинством.

Вскоре в Красноярск переехала и Ануся с детьми. Она продала за бесценок дом и роддомовское имущество и приехала поближе к нам, чтобы держать с нами связь и носить нам передачи. В рабочем железнодорожном посёлке Николаевка она поступила врачом в амбулаторию и с этого времени наша камера после каждого дня передач устраивала для всего коридора праздник с обильным угощением. А когда разрешили свидания, Ануся приносила кроме телесной пищи и духовную, в двойном дне чемодана приходили записки, газеты, брошюры, письма. Связь с подпольщиками Красноярска была прочно установлена и мы уже не чувствовали себя оторванными от общего фронта революционной борьбы.

Тяжёлая утрата камнем легла на сердце. Особенно тяжело она отозвалась на наших молодых, юных большевиках. Мой Боря потерял аппетит и сон, быстро стал худеть и кашлять. Я встревожился о его здоровье и написал Анусе, чтобы она взяла его из тюрьмы на поруки, если это возможно. Ей удалось добиться освобождения Бори, как несовершеннолетнего, ему тогда было семнадцать лет. Мы дали явку, и он связался с подпольным комитетом, который и поручил ему работу среди рабочей молодёжи Николаевки.

А в тюрьме в это время с каждым днем жизнь становилась всё тяжелее. Колчаковский ставленник генерал Розанов134 объявил всех большевиков, сидевших в Красноярской тюрьме, заложниками, следствие о нас было прекращено.

По всей Сибири поднялось мощное партизанское движение, с которым не могли ничего сделать ни колчаковские карательные отряды, ни чехословацкие и другие интервенты. И вот за каждое удачное выступление партизан, когда летели под откос железнодорожные эшелоны интервентов, или уничтожались в тайге целые отряды белых, из тюрьмы выводились десять большевиков и на городском кладбище расстреливались.

Я и мой брат были в списке заложников под номерами 66 и 67. Выводили обычно в 11 часов ночи и мы все, заключённые под крепкими замками, с тревогой ждали этого рокового часа. Под впечатлением всего пережитого тогда, я записал в своей записной книжке следующие строки:

«Тихо в камере. Умолкли голоса.
Ночь опять спустилась в нашу клетку,
За окном покрыла тьмою небеса,
На глаза набросила нам сетку.
По углам ползёт густая тень,
Всюду мрак и тишина немая;
„Только бы увидеть снова день!“ —
Каждый думает, тревожно засыпая.
И сквозь сон, как будто слышен скрип затворов,
Стук замков, бряцание ключей.
Звук глухой каких-то тихих разговоров,
Гул шагов пришедших к нам людей.
А потом опять всё стихнет, притаится
И замрёт в кошмарной тишине,
Только сердце будет чаще биться,
В нашем страшном, беспокойном сне».

Помню канун зимних праздников. В церквах гудели колокола. Буржуазия собиралась праздновать рождество. У тюрьмы была большая толпа женщин, в этот день разрешили дополнительные передачи заключённым. Принесла и Ануся пирогов с осердием135 и «холодное»136 из телячьих ножек. Пригласили товарищей из соседней камеры — трёх латышей, давно уже мечтавших покушать «холодное».

Завтрак прошел оживлённо, латыши пели свои национальные песни, какие поют у них на святках137, на время забылось наше трагическое положение, сильнее верилось в светлое будущее, расстались в приподнятом настроении. Товарищ Шульц и его друзья вышли от нас жизнерадостные, а в 11 часов вечера их вывели и расстреляли. За два месяца было расстреляно шестьдесят заложников и в следующем десятке должны были вывести нас с братом, но местные меньшевики, эсеры и народные социалисты, а также либеральная буржуазия, вероятно, предвидя своё недалёкое уже политическое банкротство, послали петицию Колчаку, прося об отмене заложничества. И верховный правитель Сибири отменил приказ генерала Розанова. Положение в тюрьме улучшилось. Приезжал колчаковский министр юстиции Старынкевич138, осматривал тюрьму, пробовал заговаривать с большевиками, дали ему достойный отпор, и он, поспешно закончив осмотр, без оглядки убежал из тюрьмы.

Запомнился его разговор с т. Трегубенковым К. Е. в нашей камере. Войдя в нашу камеру, «министр» спросил, имеются ли у нас к нему вопросы? Тов. Трегубенков спросил: «Не вы ли издали закон, по которому расстреляли в нашей тюрьме без суда и следствия 60 большевиков?» Старынкевич растерялся, не найдя что ответить, за него вступился начальник тюрьмы: «Вас спрашивают, какие вы имеете нужды, какая пища, какое обращение с вами?» — быстро проговорил колчаковский холуй, но тов. Трегубенков снова, не обращая внимания на слова начальника тюрьмы, обратился к «министру» с тем же вопросом, и Старынкевич, не ответив, постыдно бежал из камеры вместе со своей свитой.

При тюрьме была домовая церковь, служившая нам местом свиданий с нашими товарищами-женщинами, сидевшими в женском корпусе на другом тюремном дворе. Обычно старший надзиратель обходил камеры и спрашивал, кто желает пойти в церковь. Желающих находилось много, так как каждый надеялся повидаться, поговорить лишний раз с товарищами, а может быть и наших большевичек увидеть.

Однажды меня вызвали в церковь по просьбе тов. Фаерман Екатерины Львовны, которая запиской приглашала меня быть вместе с ней восприемниками139 при крещении новорождённого в женской тюрьме младенца. Мне очень хотелось повидаться и поговорить с Екатериной Львовной, моим боевым товарищем, и я согласился быть её кумом. Крестили мы с нею мальчика, которого родила в тюрьме молодая партизанка, приговорённая полевым судом белых к виселице.

Выполнив весь обряд крещения, священник заставил нас расписаться в книге. Он смотрел, как мы расписывались, и качал головой, ведь в его духовной практике не было ещё случая, чтобы восприемниками от купели, крёстным отцом и крёстной матерью были большевик и безбожница-еврейка, а крестили бы младенца бунтовщицы, приговорённой к петле! Вся эта история была придумана несчастной матерью, чтобы хоть как-нибудь спасти себя и ребёнка. И её расчеты оправдались. За то, что она крестила своего сына, ей заменили казнь бессрочной каторгой, а после свержения Колчака и освобождения Сибири она вместо каторги вернулась в родную деревню с годовым сыном Владимиром на руках.

В мае 1919 г. Колчак объявил по городам Сибири мобилизацию восемнадцатилетних, и Боря попал в Колчаковскую армию, в 30-й полк. Ему и тут большевистский подпольный комитет поручил вести агитацию среди солдат.

Тридцатый полк стоял за городом в военном городке. После двухмесячной муштровки полку выдали оружие и приготовили для отправки на западный фронт, где Пятая Красная Армия уже теснила колчаковские войска. Но полк восстал и пошёл в Красноярск с целью взять город и свергнуть ненавистную колчаковскую власть. Однако среди солдат, кулацких сынов, нашлись провокаторы. Полк был встречен ураганным огнём из оружий и пулемётов, началась в его рядах паника, и белым удалось окружить и разоружить мятежных солдат.

Началась жестокая расправа, расстреливали каждого десятого. Главари восстания, в числе их и наш Борис, были арестованы и посажены в камеру смертников в подвальном этаже центральной тюрьмы, над ними собирались сделать суд, и думали, вероятно, повесить на одной из площадей города.

Я узнал от одного из надзирателей о том, что Боря в камере смертников, и во время прогулки, с разрешения часового серба (нашу тюрьму в те дни охраняли бывшие военнопленные сербы, находившиеся тогда в чехословацких войсках), я повидал его и перекинулся несколькими словами с ним через окошечко в двери его камеры. Никакого суда, конечно, не было, а в одну тёмную ночь трёх главарей мятежа увезли на кладбище на горе, поставили над вырытой могилой и стали расстреливать.

Как только бандиты взяли на прицел винтовки, стоявший посредине маленький, юркий тов. Кузнецов, крикнув товарищам — «Бегите в разные стороны!»,— кинулся под ружья белых солдат, проскочил между их ног и побежал к воротам кладбища, оказавшись в тылу у своих врагов. Офицер и его палачи растерялись, открыли беспорядочную стрельбу по бегущим в разные стороны своим жертвам. Подстрелили и потом добили и зарыли только одного, двое бежали и исчезли бесследно. Я потом видел тов. Кузнецова живым и здоровым и от него лично услышал рассказ о его бегстве, в тюрьме мы этого не знали и считали их погибшими.

Но скрыться ему не удалось, и как только он пришёл домой, его и ещё 12 парней из рабочей молодёжи Николаевки сейчас же посадили в вагон и отправили на запад, объявив им, что их посылают на фронт защищать Сибирь от красных дьяволов. Однако на фронт их не довезли, а как мы узнали позднее, на первой же остановке от Красноярска, на станции Еланской, их зарубил шашками высланный туда пьяный польский легион.

Так трагически погиб мой любимый сын, мой первенец, мужественный большевик, талантливый юноша, горячо любивший свою Родину и смело боровшийся за её освобождение.

В первые же дни после Великой Октябрьской социалистической революции он встал в ряды нашей партии, организовал революционный союз молодёжи в Минусинске, был его председателем, один из первых вступил в Красную Гвардию, был редактором журнала «Юный социалист».

Мало пожил, родной мой, но много, очень много пережил! Как хотелось бы мне сказать на твоей безызвестной могиле слова поэта:

«Спите ж, орлы боевые,
спите с спокойной душой!
Вы заслужили, родные,
славу и вечный покой!».

Память о павших борцах революции будет вечно жить в сердце советского народа.

Колчаковская монархия трещала по всем швам, мы это чувствовали, сидя в колчаковском застенке. Тюремный режим всё слабел. Трое надзирателей пятых одиночек и других камер, в которых сидели политические, оказывали нам разные услуги, выполняли наши поручения. Но в одну из пятых одиночек подсадили к нам провокатора, какого-то крупного афериста Богомазова, и нашей относительной свободе в тюрьме пришел конец. Опять начались выводы и расстрел; так были выведены, отправлены по месту их прошлой революционной работы и там расстреляны члены Канского и Ачинского Советов, а затем началась эвакуация политических заключённых на Дальний Восток.

Когда отправляли первую партию, в которой был и мой брат Михаил и другие товарищи из нашей камеры, я был в тюремной больнице, куда меня поместили, чтобы сделать операцию, вырезать опухоль на ноги, которая мешала мне ходить и куда мне хотелось попасть повидать лежавших там тувинцев, попавших в тюрьму за бунт против колчаковского комиссара Турчанинова.

При отправке эшелона офицеры казачьей сотни пытались выхватить и зарубить тов. Лебедева Георгия и моего брата Михаила, но сопровождавший их конвой не выдал.

Прихожу с котомкой на спине в большую камеру, где может с трудом поместиться 30 человек и где было набито больше 70 человек. Ни сесть, ни лечь места не было, стоял до тех пор, пока не упал на пол и потерял сознание. Очнулся утром. Народу в камере уже не было, надо мной стоял тюремный фельдшер и, вынув у меня из-под руки термометр, сказал: «Несите, температура 40 °, пульс слабый, сыпной тиф, вероятно!» Чувствую, что куда-то несут меня, носилки плавно качаются, снова теряю сознание, очнулся от жуткого холода. Лежу на голом каменном полу в маленькой камере, рядом со мной лежат два незнакомых товарища, ближе к двери ещё одни. Спрашиваю:

— Форточка открыта, а на дворе мороз, вот и холодно. Да недолго уже так лежать, четверо уже окончили свой жизненный путь, их вытащили из нашей камеры и наверно уже зарыли в могилу. А вон и ещё один готов, а там и наш черёд придёт, теперь уж недолго мучаться, скоро, скоро, браток, вечный покой настанет!

— Я есть хочу, а ещё больше того пить! — говорю.

Товарищ, лежащий со мною рядом, подвигает ко мне кружку с водой, пью с жадностью и опять теряю сознание. Снова ощущаю сознание жизни уже в тифозном бараке, куда нас троих, оставшихся чудом живыми, удосужились, наконец, перенести. Кризис сыпного тифа, вероятно, миновал, но, очевидно, вновь заболел возвратным и опять жар, бред, потеря сознания.

Лежу с открытыми глазами, сознание прояснилось, голову разламывает, но шума в ней меньше. Осматриваю палату и вижу, что на двух кроватях лежат больные, прикрытые одеялами вместе с головами, думаю, что ведь им жарко так лежать. Скрипнула дверь. Вошёл надзиратель и спрашивает:

— Что жив ещё, старик? Сможешь сам-то встать и пойти? Там за тобой приехали!

— А я почем знаю, кто? Какая-то женщина. Пойдём, я помогу тебе выйти за ворота, а там катись, может ещё и оживёшь. Те, видишь, уже окочурились, три дня тут лежат, некому вывезти похоронить!

Иду, пошатываясь, по двору под руку с надзирателем, отворяются ворота, и я с изумлением вижу извозчичью пролетку и в ней мою Анусеньку! Едем по улицам города, потом Николаевки, пули свистят мимо нас, это белобанды колчаковского генерала Каппеля145 пытаются фланговой атакой ворваться в город, но пулемётный огонь красноармейцев, уже ранее занявших Красноярск, косит их ряды.

Глава 8: После освобождения

Помню, как приехали домой, как Ануся остригла мне бороду, усы, брови, волосы на голове, выкупала в ванне и уложила в чистую постель, а потом новый, сильнейший приступ возвратного и я надолго потерял сознание. Три раза Ануся подводила к моей постели детей, чтобы навечно проститься со мной. Болезнь протекала очень тяжело, но организм боролся энергично и переборол смерть, наступило медленное выздоровление. Ануся консультировалась с железнодорожным врачом Хворовым В. В. Решили сделать мне вливание физиологического раствора в обе ноги, но он не растворился в обессилевшем теле и я снова заболел флегмоной обеих ног, температура опять 40 ° и выше. Увезли в госпиталь, делали два раза операцию, и только через месяц я вернулся домой, истощённый до крайности.

Вскоре заболела сыпным тифом Ануся, заразившись в госпитале, где лежали тифозные красноармейцы и пленные белогвардейские офицеры и солдаты, ведь в то время тиф был самым свирепым врагом, косившим своей ужасной косой и красных и белых. Болезнь Ануси протекала нормально, и она поправилась и снова стала работать в госпитале, а я ещё пять месяцев медленно поправлялся, ходил на костылях.

Пока Эккендей томился в колчаковском плену, уже с конца 1918 г. в Усинско-Урянхайском крае развернулась вооружённая борьба против власти Временного Сибирского правительства. Сформировался отряд из 400 чел. В начале апреля 1919 г. для подавления хемчикских аратов комиссар А. А. Турчанинов направил в район Чадана сотню казаков и военные дружины, предпринявших ряд карательных экспедиций. Однако дружинники-крестьяне воевали против восставших тывинцев неохотно, ожидая, что в дальнейшем с ними придётся жить рядом. 1 июня 1919 г. комиссар А. Турчанинов подытожил: «Деморализация полная».

Между тем, хемчикские нойоны М. Буян-Бадыргы и К. Чымба, а также влиятельные ламы Лопсан-Чамзы и Дактан-Камбы обратились к нему с просьбой отправить в Омск к адмиралу А. В. Колчаку тывинскую делегацию во главе с Ондар Лопсан-Чамзы. 2 июля 1919 г. такая встреча состоялась. Нойоны просили Колчака провести переговоры с правительствами Монголии и Китая о прекращении интервенции, приструнить своих офицеров и белогвардейцев, чинивших произвол и грабёж, а также прислать до трех тысяч войск для усмирения повстанцев и уничтожения красных отрядов Щетинкина и Кравченко.

Однако восставшие араты изгнали белогвардейцев из западных кожуунов. К нему присоединялось русское, в основном старообрядческое, крестьянство. В Подхребтинском (Тандинского) районе появился интернациональный повстанческий отряд численностью до 300 человек, командиром которого избран Пупышев. Уже 9 июля Турчанинов подписал приказ об эвакуации своей администрации из Белоцарска в Минусинск, а 15 июля Колчак освободил его от должности комиссара Урянхая. Направленный в Белоцарск двухтысячный отряд во главе с есаулом Бологовым был разбит красными в Белоцарском бою (29 августа 1919 г.). В начале 1920 г. власть правительства Колчака в Сибири пала.

По статье М. С. Байыр-оола «Была ли революция в Туве?» // Электронный журнал «Новые исследования Тувы» № 2, 2010.

Когда армия Кравченко и Щетинкина освободила Минусинский край от банд генерала Попова, атамана Сотникова и других колчаковцев и вышла к Красноярску на соединение с Красной Армией, ко мне приехали депутаты т. Квитный146 и другие от партизан русской колонии в Туве и просили поехать в Туву, чтобы руководить там освободительным движением. Я был тогда очень слаб, и поехать не мог.

Но чтобы понять всё, что происходило тогда в Туве, я расскажу дальше несколько эпизодов из гражданской войны в Туве.

Моя работа в Туве в период 1920—1921 г. г. потребовала от меня напряжения всех моих сил. Приехав осенью 1920 г. в Верхне-Усинское, я застал там и в Туве самое напряжённое положение. Усинцы были напуганы убийством китайскими солдатами Ян-ши-чао председателя волостного исполнительного комитета тов. Ципелева, нападением на село грабительской шайки монгольского штаба Хатын-батыр-вана147. Присутствию в Усинском небольшого пограничного отряда красноармейцев под командой тов. Романова, бывшие переговоры тов. Кашникова с Янь-ши-чао и Чамзры-Бейзе, заменившего в монгольском отряде Хатын-батыр-вана, никаких результатов не имели. Положение осталось то же самое. Монгольские и китайские солдаты по-прежнему грабили русских колонистов в Туве. Многие посёлки колонии признали над собой власть сначала Монголии, а потом монголы ушли из Тувы, они подчинились власти китайского комиссара Ян-ши-чао. Те же, которые держались ещё за Советскую власть, подвергались жестоким репрессиям. Я собрал в п. Туран (в север. части Тувы) съезд русской колонии, на котором после ожесточённых прений все русские посёлки в Туве признали Советскую власть и решили организовать ревкомы, а затем собрать смешанный русско-тувинский съезд и на нём сговориться с тувинским народом о дальнейшей совместной жизни, пригласив на этот съезд и Ян-ши-чао.

Эккендей, Иннокентий Сафьянов, писал тогда в красноярский губревком:

«Для меня совершенно неважно, поеду ли я или кто-то другой, для меня только в высшей степени важно, чтобы туда скорее поехал представитель с широкими политическими полномочиями, с которым могли бы говорить представители Китая и Монголии, а также представители сойотского народа по всем интересующим их вопросам и потому бы мог, наконец, разрешиться Урянхайский вопрос в желаемом для меня смысле».

Прибыв в Урянхай, он созвал 10-й съезд русского населения края, открывшийся 16 сентября 1920 г. в Туране. На съезде было обсуждено множество вопросов: о состоянии в крае медицинского обслуживания, просвещения, о переименовании Белоцарска в Красный городок, о создании кооперации. Эккендей вновь поставил вопрос о независимости Урянхая, и съезд вынес решение о возможности восстановлении договора 1918 г. на следующих русско-тувинских переговорах.

В отчёте Сибревкому Эккендей писал:

«Очень серьёзно съезд отнесся к нашим будущим переговорам на будущем соётском съезде. Выбрана делегация из девяти лиц. Резолюция, вынесенная съездом по Урянхайскому вопросу, должна дать этой делегации руководящие указания в их работе на съезде… Необходимо нам помнить, что Урянхай, богатая скотоводческая страна с большим будущим, что русское влияние, уже в силу географического положения края очень сильно, что урянхи, снова попавшие в экономическое рабство к китайцам и монголам, охотно пойдут под нашу защиту, и защищать мы их должны, наконец нам это выгодно во всех отношениях».

По статье «Эккендей» в газете «Центр Азии» № 22, 8—15 июня 2004 г.

Решили этот съезд назначить на 25 октября 1920 г. Я послал извещение тувинскому народу и приглашение китайскому комиссару.

Но съезду этому не суждено было собраться148. Началась гражданская война, о которой я уже написал.

В конце октября 1920 г. на делегацию во главе с особоуполномоченным Сибревкома И. Г. Сафьяновым, приехавшую в район Баян-Кола для переговоров, обрушился внезапный удар тысячного отряда китайских милитаристов. Небольшой отряд красноармейцев отражал в течение дня многократные атаки и обеспечил к ночи отход делегации в с. Атамановку.

В то же время в пределы Внешней Монголии вступил барон Р. Ф. Унгерн фон Штернберг. 4 февраля 1921 г., опираясь на поддержку монгольских феодалов, он захватил г. Ургу. 15 февраля Унгерн возвел богдо-гэгэна на трон хана Монголии. От его имени Унгерн назначил Казанцева «командующим всеми войсками Урянхая», разослал предписания тывинским нойонам оказывать тому всяческое содействие ввиду широкого плана выступления против Красной армии в Приморье и по всей монгольской границе.

4 января 1921 г. пленум ЦК РКП(б) рассмотрел вопрос о борьбе против находящихся в Тыве белогвардейских отрядов. Вскоре в Тыву вводятся подразделения 352-го и 440-го полков Красной армии и направляются инструкторы в русские поселки для организации ревкомов. 10 апреля монгoльские революционные лидеры обратились к правительству РСФСР с просьбой ввести советские войска в пределы Внешней Монголии для ликвидации в ней белогвардейских банд.

23 мая в местности Тарлaшкын был наголову разбит объединённым партизанским отрядом С. К. Кочетова вышедший из Монгoлии крупный отряд yнгepнoвцeв, а в Чадане тывинскими аратами — второй отряд этой же колонны, возглавляемой Казанцевым. В конце июня экспедиционный корпус Красной армии вступил в пределы Внешней Монголии; кроме тогo, начали военные действия сводные советско-монгoльcкие отряды особогo назначения, сформированные под руководством латышскогo революционера Карла Нэкуиде (Байкалова) и калмыка Карди Канукова. 6 июля войска союзников вступили в столицу Монгoлии и 11 июля была провозглашена независимая Монгoльская республика во главе с ограниченным монархом богдо-гэгэном.

Монгуш Буян-Бадыргы

13—16 августа 1921 г. в местности Суг-Бажи (ныне с. Кочетово) прошёл Всетывинский учредительный хурал. Открыл его Эккендей Сафьянов. Выражая глубокую признательность свoeгo народа за приветствия и поддержку, тyшээ-гун-нойон Буян-Бадыргы (был избран председателем Хурала, а затем возглавил правительство и (с января 1926 г.) ЦК Тувинской народно-революционной партии; в 1929 г. арестован и 22 марта 1932 г. расстрелян за участие в Хемчикском восстании «чёрно-жёлтых» феодалов в 1924 г.) подчёркивал:

«До сегo времени как русские белые, так и китайцы всячески притесняли танну-тувинский народ. И только теперь впервые, с появлением в Урянхае новогo советского закона и приездом представителя Сибревкома тов. Сафьянова, бесправному положению Танну-Тувы приходит конец. Те насилия и муки, которые нам несли в своё время старая царская Россия, Китай и Монголия, больше не будут иметь места, и Танну-Тува Улус получает теперь возможность устраивать свою жизнь по-новому, чтобы она была свободной и радостной».

При обсуждении вопроса о самоопределении Танну́-Ту́ва Улус разгорелась дискуссия по вопросу об отношении Танну-Тувы к Советской России и народно-революционной Монгoлии. Представитель Тоджа хошуна Лопсан-мейрен заявил, что они, тоджинцы, хотели бы для себя и для других хошунов власти Монгoльскогo Святогo, к которому поехал сейчас их нойон Томут. Монгoльский представитель Дамбын Чагдаржав (казнён в сентябре 1922 г. как враг народа) пытался отождествить тывинцев с монгoлами. Но большинство делегатов придерживалось иного мнения. Хурал постановил:

Дамбын Чагдаржав

«Народная Республика Танну-Тува является свободным, ни от когo независящим в своих внутренних делах гocударством свободногo народа. В международных же сношениях Республика Танну-Тува действует под покровительством Российской Советской Федеративной Социалистической Республики».

По предложению Эккендея Хурал заменил этноним «урянхи», что по-монгольски означало «оборванцы» этнонимом «танну-тува улус». Кроме тoгo, по предложению Демир-захирагчи из Ойнарскогo хошуна отменено также наименование «сойоты.

О взаимоотношениях с Русской советской колонией Хурал постановил:

«Находящееся на территории Танну-Тува русское население в количестве 10 300 человек считается Русской советской автономной колонией, живущей по Конституции Советской России и ей непосредственно подчинённой. Колония в своих отношениях с правительством Танну-Тувы обращается к представителю Советской России, и все дела общего характера решаются при его посредстве».

По статье Ю. Л. Аранчына «Борьба тувинского народа за свободу и независимость».

В Туву был послан представитель Комиссариата иностранных дел т. Фальский и я сдал ему все дела нашего представительства, оставив за собой только поручения, возложенные на меня Комиссариатом внешней торговли. Тяжёлый труд, борьба с Шумяцким за самостоятельность Тувы, нервные потрясения пережитых боёв подорвали моё здоровье, я тяжело заболел. Болезнь продолжалась около двух месяцев, я лишился способности говорить и на вопросы отвечал записками. Но сильный организм поборол болезнь, речь восстановилась, я стал снова работать, сначала как уполномоченный Внешторга, а потом Центросоюз открыл свою контору в Кызыле и я получил новое назначение — управляющим урянхайской конторой Центросоюза. За два года моей работы в Центросоюзе мне и моим сотрудникам удалось развить большое дело советской торговли в Туве.

А Фальский в это время никак не мог наладить своих взаимоотношений ни с республиканским правительством, ни с тувинским народом. По всем волнующим их вопросам, тувинцы по-прежнему обращались ко мне, просили моей помощи и советов. Я направлял их к Фальскому, но они не шли к нему, говоря: «Фальский — новый человек, он народ наш не знает, за него всё делает Павел Медведев, а ты ведь знаешь Медведева, знаешь, что он говорит очень много, а результатов от этого никаких нет!» Павел Софроныч Медведев, сын усинского купца С. М. Медведева, прекрасно знал тувинский язык, при нашем представительстве он работал неплохо, был хорошим переводчиком и среди русских богатых колонистов он пользовался большой популярностью. Бессилие Фальского в новой для него работе, конечно, не мог выправить Медведев, как бы хорошо ни говорил он по-тувински.

В самый разгар моей работы в Центросоюзе, когда я был в Тоджинском хошуне, где нашими агентами было закуплено более ста тысяч белки и более 200 соболей, в Кызыл приехала комиссия по чистке В.К.П.(б.). Пользуясь моим отсутствием, мои враги, а они, к сожалению, были у меня, постарались своими выступлениями раскритиковать всю мою работу в Туве на общих собраниях, где присутствовало много беспартийных. И, хотя в мою защиту выступало тоже много товарищей, комиссия постановила исключить меня из рядов В.К.П.(б.), как выходца из буржуазной среды.

Я не смогу описать словами того, что я переживал, приехав и узнав о своём исключении из рядов партии, которой отдавал всего себя, забывая и свою семью и все свои личные интересы, за дело которой отдавал все силы и готов был отдать самую жизнь свою. Горю моему не было границ, но чувство долга взяло верх и я, скрепя сердце, продолжал работать. Мотивировка моего исключения, как выходца из буржуазной среды, лишала меня возможности обратиться в Ц.К.К. с ходатайством о восстановлении, ибо фактически я родился и часть своей жизни прожил в буржуазной среде, а вся моя революционная работа, видимо, не была принята во внимание проверочной комиссией.

Тяжело жилось, руки опускались в работе, а тут ещё пошли неприятности в конторе с приехавшим из Иркутска моим заместителем Сикорским, которому очень хотелось попасть на моё место, и я подал заявление об уходе, ссылаясь на своё расстроенное здоровье.

25 сентября 1924 г. мы с Анусей выехали на плоте из Тувы. В Кызыле она работала в городской больнице главврачом и заведовала отделом здравоохранения краевого совета, её отпустили с большими затруднениями, очевидно, им хотелось разлучить нас тоже навсегда. По приезде в Минусинск Ануся сразу же нашла себе работу в городской амбулатории, а мне пришлось жить на её иждивении, мне работы не находилось.

О моём исключении и высылке из Тувы я написал своему брату Мише в Москву, он рассказал нашим товарищам-минусинцам, работавшим в Москве. Товарищи, хорошо знавшие меня по совместной работе в Минусинске и Туве, подали коллективное заявление в Центральную Контрольную Комиссию при Ц.К. о пересмотре моего дела об исключении, а также в ЦИК Советов о незаконной высылке меня из Тувы. В Ц.К.К. обещали рассмотреть моё дело, а Ц.И.К. немедленно дал распоряжение разрешить мне вернуться в Туву.

И вот мы, получив разрешение, выезжаем из Минусинска довольные, что справедливость восторжествовала всё-таки. Весёлые переваливаем по последней зимней дороге через Саянский хребет, заезжаем по пути в с. Усинское, где пограничная комендатура должна была произвести осмотр вещей, которые мы везли через границу. Вещи наши осматривают, ничего запрещённого не находят, разрешают ехать дальше всем, кроме меня, говорят, что въезд в Туву не разрешается, показывают распоряжение из Новосибирска. Мой протест ни к чему не привёл, и мы остались в Усинском до выяснения причин моего задержания, несмотря на разрешение центра. Когда всё это выяснится? — неизвестно. Опять пишу брату в Москву. Анусю пригласили занять должность врача в Усинской больнице, а я организовал артель в 11 человек и поехал с ними в тайгу разведывать золотоносные россыпи. Мы выбрали для своей разведки одни из притоков р. Золотой, по которой были уже открыты богатые площади с золотом, и компания Гусева добыла в них более 200 пудов золота в течение десяти лет.

Приехав на место разведки, мы расчистили площадь от леса и больших камней, построили балаганы для жилья, установили приспособления для промывки золотоносного песка, выбили несколько шурфов по всей ширине площади, достали из них песок для промывки, промыли его, обнаружили присутствие золота и начали снимать торфа, приготовляя место для будущей нашей работы по добыче золота.

Работали дружно в течение месяца. Решили отдохнуть, помыться, постирать и потом уже открыть свой прииск. Настроение у всех было бодрое, предполагали хорошо заработать и вернуться домой победителями. Погода всё время стояла ясная, и перемены не ожидалось.

Помню, была тихая, лунная ночь. Я сидел на горке и смотрел, как много мы сработали, как быстро переделали по своему этот медвежий уголок, как быстро коллективный труд человека может переделать природу. Когда мы приехали на этот глухой таёжный ключик, здесь была непроходимая чаща. Мы вырубили её, из стволов сделали хорошие, просторные и тёплые, не пропускающие дождя, балаганы для жилья, тачки для подвозки песка и других земляных работ, вашгарт151 для промывки песков, желоба для пропуска воды, доски, по которым покатятся тачки с землёй. Выкорчевали все пни, сложили их и ветки деревьев в стройные штабеля, убрали большие камни, провели несколько водосточных канав, сняли мох и пустую землю со всей расчищенной нами площади, и она приняла вполне культурный вид.

Лунный свет падал теперь на наш рабочий посёлок, на золотопромывальную машину, на стоявшие около неё новенькие деревянные тачки о чугунными колёсами, которые мы привезли из дома, на желоба, на лежащие кругом доски-поката, на составленные в порядке лопаты, кайлы152 с новенькими черенками. Приятно было смотреть на всё это и думать с надеждой о том, что труд наш не пропадёт и мы заработаем хорошо.

Полюбовавшись, я пошёл в свой балаган и крепко заснул. Проснулся от тревожных криков товарищей. Вскакиваю, выбегаю на улицу и смотрю, как бешеная стихия разрушает весь наш месячный труд. С неба льёт проливной дождь. Маленький ключик превратился в бурную горную речку, затопившую все наши работы.

Через два часа ливень прекратился, вода в ключе начала спадать и когда наша площадь освободилась от воды, мы увидели, что она превратилась в первобытное состояние, только не было на ней растущих деревьев, а огромные камни и пни были разбросаны, как и прежде, толстый слой наносного песку и разного мусора замыл под собой все наши сооружения, весь инструмент, тачки, доски, желоба, точно всего этого никогда и не было там. Посмотрев на эту печальную картину, мы все, как сговорившись, пошли в балаганы и, даже не попив чая, начали собираться и через час уже ехали угрюмые и сердитые домой. Так печально окончилась наша коллективная разведка золота в Усинской тайге. Не знаю, достали ли потом мои товарищи из-под наноса свои лопаты, кайлы, топоры и пилы или всё так и осталось там навечно похороненным. Я больше туда не вернулся, так как вскоре уехал в Москву, получив вызов в Ц.К.К., когда было назначено к разбору моё дело.

Глава 9: Вдали от родины

В Москву мы поехали всей семьей, решив остаться там работать. В центральной контрольной комиссии меня встретила тов. Смидович153, председатель комиссии, очень приветливо. Она объявила мне, что дело моё уже разбиралось, что Ц.К.К. решила восстановить меня членом В.К.П.(б.) с сохранением моего стажа с сентября 1917 г. Дали мне копии протокола комиссии, который привожу здесь, как интересный исторический документ. В нём было написано:

Итак, я снова в рядах нашей родной, любимой Коммунистической партии. Радости моей нет предела. Я почувствовал в себе новый прилив сил. Я горячо благодарил тов. Смидович и на её вопрос, где я хочу сейчас работать, сразу не смог ответить от охватившего меня волнения. Она поняла моё состояние и ласково сказала: «Успокойтесь, подумайте и тогда скажете нам!» Я повидался с товарищами, поблагодарил их от всего сердца. Их отзывы обо мне, о моей работе, какие они написали в своем заявлении в Ц.К.К., глубоко тронули меня, и я почувствовал, какая большая разница есть в моих друзьях-товарищах и тех людишках, которые обливали меня грязью, отрицали мои революционные заслуги перед моей Родиной. Мне хочется привести здесь заявление моих друзей, из которого видно их отношение ко мне и моей работе. Они писали:

Это заявление подписала группа товарищей, знавших меня. Кроме приведённого здесь заявления ряд товарищей дали в Ц.К.К. свои характеристики обо мне. Так, тов. Непомнящий Н. П. писал:

Таких рекомендаций было несколько. Ещё одна характеристика, данная мне тов. Трегубенковым К. Е., вот она:

Дорогой друг мой и товарищ, Кузьма Егорович! Как я до сих пор глубоко признателен тебе за твою характеристику! Как сейчас передо мной встают видения пережитого нами и в Минусинске и в Красноярском централе. Хорошо помню твоё мужественное лицо — вождя минусинского революционного крестьянства. Помню и камеру нашу в пятых одиночках Красноярской тюрьмы. Помню и других товарищей, вставших на защиту своего товарища, и до самых последних минут своей жизни буду вспоминать о них с радостным чувством дружбы, скреплённой совместной революционной борьбой в дни Великой Октябрьской социалистической революции.

После всего пережитого я считаю, что вновь тогда обрел силу и волю к борьбе уже на мирном трудовом фронте.

В это время в Москве у нас заболела маленькая дочка Леночка. Болезнь протекала тяжело и когда, наконец, кризис миновал, и наша крошка поправилась, то консилиум врачей посоветовал увезти её из большого города на свежий воздух полей и лесов.

Я пошел к тов. Смидович, посоветовался с нею, и отдел кадров Ц.К. направил меня на работу в г. Вязники Владимирской области. Вязниковский райком В.К.П.(б.) рекомендовал Вязниковскому Промышленно-торговому тресту, где я и занял место начальника производственного отдела, а потом ещё и заместителя директора Треста. В мой отдел входили следующие предприятия: в г. Вязниках — типография, колбасная фабрика, два кирпичных завода; в п. Мстёра, в 24 км от города, клеёночная фабрика, кожевенный и маслобойный заводы; в 20 км от Вязников — фабрика «Свет», махровых изделий; и в 30 км — лесопильный завод.

Квартиру нам дали на горе Ярополье155 в чудесном вишнёвом саду, быв. дача Татаринова. Вся эта часть города была в садах и воздух был отличный. Ануся получила должность врача на большой фабрике «Парижская коммуна» и мы зажили полной жизнью, отдавая все силы своей работе. Вязники уже в то время был большой промышленный центр, в нём было более десяти крупных фабрик и заводов, но жизнь большинства жителей, в том числе и рабочих, протекала по старинке, в свободное от работы время ловили рыбку в Клязьме, устраивали гусиные бои, очень увлекались ими, справляли церковные праздники с непременной пьянкой и драками.

Я быстро освоился со своей новой работой, неплохо справлялся с ней и трест «Промторг» и райком были довольны моей работой. Зимой 1926 г. меня выбрали депутатом Вязниковского Городского Совета, пришлось вести большую общественно-политическую работу. Началась коллективизация, сотни товарищей снимались с производственной работы и посылались работать по коллективизации в самые отдалённые углы нашей Советской страны.

И когда, получив месячный отпуск, я поехал в Москву и там пришёл в Центральный Комитет, мне предложили тоже поехать по коллективизации, и я не смог отказаться, меня потянуло в родную Сибирь.

И вот мы снова в Сибири, снова в с. Верхне-Усинском, куда я, по моей просьбе, получил путёвку Ц.К. Ануся сразу же получила работу главврача районной больницы, а я начал работать по коллективизации района и скоро организовал из местных крестьян бедняков и середняков три товарищества по совместной обработке земли и одно коневодческое товарищество. В это время в Усинском Потребительском обществе за развал работы сняли председателя. Райком В.К.П.(б.) рекомендовал меня туда председателем, и я был выбран общим собранием пайщиков. Новая работа, как всегда, увлекла меня, и я не только выправил разваленную работу СельПО, но широко развернул её.

Вместо одного магазина я открыл четыре, увеличил оборот торговли с 10 000 руб. в год до 500 000 рублей, но моя непосредственная работа, для которой меня послал в Сибирь Центральный Комитет В.К.П.(б.), не двигалась вперёд, и я вынужден был отказаться от кооперативной работы, когда мою кандидатуру выставили на должность председателя «Интеграла» (объединение потребительской, кредитной и охотничьей коопераций).

Вместе с активистами села организую, объединив ранее организованные коллективы, сельскохозяйственную коммуну, в которую входят беднота и середняки с. Верхне-Усинского. В то же время по нашему примеру организуются две сельскохозяйственных артели в с. Нижне-Усинском и одна в с. Верхне-Усинском. Наша коммуна им. В. М. Молотова получила 6000 лучшей пахотной земли и покосов. Когда в 1929 г. были раскулачены усинские кулаки, их лошади, крупный рогатый окот, овцы, свиньи и домашняя птица были переданы нашей коммуне, и у нас образовалось большое животноводческое хозяйство, заведывание которым мне пришлось взять на себя, отказавшись от председательства. Хозяйственные дела коммуны шли хорошо, работало две молочно-товарных фермы, в которых было более 250 дойных коров и до 600 голов молодняка, работали также конетоварная ферма, имевшая до 600 голов табунных лошадей, овцеводческая ферма в 1600 ш.156 овец и коз, свинарник в 100 свиноматок и 250 подсвинков, крольчатник в 400 шт., птицеферма, в которой были более 2000 кур, 20 гусей, 130 уток и 90 индеек. В первый же год коммуна выполнила досрочно все налоги, сдала государству 9000 пудов157 пшеницы и ярицы158. Коммуна организовала водяную мельницу, маленькие кирпичный и кожевенный заводы, столярную, слесарную, пимокатную159, овчинную, сапожную и пошивочную мастерские и кузницу.

Имея более 200 рабочих лошадей, наше хозяйство выделило 50 подвод гужетранспорта для перевозки грузов из Минусинска в Усинский район и 10 пар лошадей для перевозки почты и пассажиров, заработав за год более 10 000 рублей. Были организованы также небольшие артели охотников и рыбаков, открыт ларёк на колхозном рынке для сбыта продукции коммуны.

Все эти дела, повторяю, шли и развивались, но создать новый быт среди членов коммуны на хватило наших сил. Не было знаний, ни опыта, не было и соответствующей обстановки, жили не вместе, а по отдельным углам, маленькая столовая и небольшая прачечная, какие удалось организовать, не могли обслужить всех, все товарные фермы, кроме одной молочной, находились далеко от села, и работавшие на них коммунары были оторваны от культурного центра. Просуществовав год с небольшим, наша коммуна вынуждена была перейти на устав сельско-хозяйственной артели и стала колхозом им. В. М. Молотова.

В декабре 1931 года мы всей семьей выехали в Москву. О том, как мою работу оценили колхозники, я привожу здесь отзыв правления колхоза, который мне дали при отъезде:

Не вошедшие в основной материал факты об Иннокентии Сафьянове

Иннокентий Сафьянов:

…настоял на Всетывинском учредительном хурале в 1921 г. на включении в текст конституции пункта об отмене пыток;
…в том же году защитил от грозящего расстрелом обвинения в колчаковщине писателя Василия Григорьевича Янчевецкого (Василий Ян).

Также:

Незадолго до войны Сафьяновы перебрались на Кавказ, в село Красная Поляна, где купили дом с большим фруктовым садом. За участие в обороне села от фашистских войск супруга Иннокентия, Анна Сафьянова, была награждена медалью «За оборону Кавказа».
Последние годы жизни Иннокентия Сафьянова прошли в Подмосковье, в г. Солнечногорске, где он скончался в феврале 1953 г.
В 2004 г. о нём была издана книга Татьяны Евгеньевны Верещагиной, внучки Виктора Андреевича Сафьянова, двоюродного брата Иннокентия Сафьянова, директора музея им. Сафьяновых (бывшего историко-революционного) в Туране, «Эккендей».

В заключение следует сказать несколько слов о недавнем развитии ситуации в Тыве.

В 1944 г. она была присоединена к России. Но межнациональные отношения не стали, а с реставрацией капитализма в 1950-х и не могли стать гармоничными. Одним из поводов для недовольства коренного населения была передача Монголии 2 тыс. кв. километров территории в 1958 г. В западной части страны проявлялся значительный русский национализм. Все высшие должности всегда занимали русские, а тувинцы выполняли всю грязную работу. Были даже улицы, по которым тувинцем нельзя было ходить, их просто избивали, если они появлялись там. Русские оскорбляли тывинцев и не стремились общаться с ними; только 0,6 % русских здесь владели тывинским языком.

Этнический состав населения Тывы, 1959—2002 гг.

Но тывинцам деваться было некуда, поэтому их доля в населении этого регионов выросла с 57 % в 1959 г. до 77 % в 2002 г. и продолжала расти. В последнее время произошла тывинизация местной элиты, вновь ожило стремление тывинского народа к государственной независимости. Накануне и после распада Советского Союза, с падением уровня жизни и расстройством администрации, великодержавный шовинизм вернулся русскому населению в виде гонений и даже погромов. Сейчас обстановка стала поспокойней, но во время президентских выборов здесь распространялись листовки: «Голосуя за Медведева или Зюганова, ты голосуешь против Тывы!» Председатель правительства, Шолбан Кара-оол, как обвиняет его оппозиция, «пытался провести железную дорогу не в Россию, а в Китай и Монголию».

При этом Тыва, один из самых бедных в России регионов, возбуждает алчность российских капиталистов. О намерении строить «Каа-Хемский» угольный разрез заявил О. Дерипаска. Структуры В. Потанина приобрели лицензию на разработку медно-никелевых залежей. Дочерняя структура «Евразметаллгрупп» выиграла конкурс на право освоения Межегейского угольного месторождения. Cтруктуры «православного банкира» С. Пугачёва купили за бесценов крупнейшее Элегестское угольное месторождение (как раз рядом с Салданом!), контролируют Народный банк Тывы, сам Пугачёв — член Совета Федерации от Тывы. Если эта страна окажется перспективной для эксплуатации, можно ожидать и подъёма в ней национально-освободительной, демократической и социалистической борьбы.

Использованы данные статей А. Хинштейна «Тыва ищет выход из России» // «Московский Комсомолец» № 24868 от 21 сентября 2008 г.; Л. Н. Травкиной «Свои — чужие: другая национальность, другая религия, другие убеждения»

Примечания

2 Ленок — рыба семейства лососевых, выделяемая в отдельный род.

4 Красноярский острог был возведён в 1628 г. Село Нахвальное, упомянутое далее, основано в 1647—1648 гг. Рига отошла России в 1710 г. В 1773 г. Красноярский острог сгорел и восстановлен уже не был. Таким образом, легенда относится к промежутку 1710—1773 гг. Тогда воеводой может быть Пётр Саввич Мусин-Пушкин, назначенный в 1700 г. Впрочем, возможно, речь идёт о второй половине ⅩⅦ века, когда Рига ещё принадлежала шведам. Между прочим, против предшественников Мусина-Пушкина неоднократно вспыхивали бунты.

5 Неизвестно, есть ли такая фамилия в Италии, но у албанцев встречается фамилия Sopiani, а у испанцев и французов — Sapiani. Возможно, они восходят к названию римского поселения Сопине (Сопиана), ныне — венгерский город Печ.

6 Возможно, это нынешнее село Нахвальское (120 км вниз по течению от Красноярска) Сухобузимского района Красноярского края, расположенное на берегу Енисея.

7 Вероятно, имеются в виду хакасы-качинцы и ассимилированный ими народ аринов кетского происхождения.

8 Енисейская губерния с центром в Красноярске образована в 1822 г.

10 Зыбка = колыбель, люлька. Очип — жердь для её крепления на шарнире, обычно берёзовая.

13 Александр Кропоткин (1846—1886) — математик, популяризатор астрономии, брат теоретика анархизма П. А. Кропоткина.

14 Дмитрий Клеменц (1847—1914) — этнограф, революционер-народник.

15 Аркадий Тырков (1854—1924) — народоволец, участник группы «первомартовцев», организаторов и исполнителей убийства императора Александра Ⅱ 1 марта 1881 г.

17 Шаньга — круглый открытый пирожок из дрожжевого ржаного, ржано-пшеничного и пшеничного теста, замешанного на бараньем или говяжьем жире.

19 Белый царь — прозвище русских царей, начиная с Ивана Ⅳ, у восточных народов.

20 Очевидно, речь о реках Большой и Малый Енисей, образующих собственно Енисей слиянием у г. Кызыл.

28 Святитель Иннокентий Иркутский, в миру — Иван Кульчицкий (1680 или 1682 — 1731) — первый правящий православный епископ Восточной Сибири.

29 Кондитерское предприятие «А. Сиу и К^о» основано в 1855 г. французским предпринимателем Адольфом Сиу и его женой. После революции национализировано и переименовано в «Большевик».

30 В настоящее время находится у впадения р. Абакан в Красноярское водохранилище на р. Енисей в десяти километрах от г. Абакан. Во время катастрофы на Саяно-Шушенской ГЭС в 2009 г. гора служила укрытием для местных жителей.

33 Вообще, «занозистый» в переносном смысле означает «придирчивый», «язвительный». Здесь, очевидно, в значении: «задиристые», «бойкие» кони.

34 В 1883-м (или, возможно, в 1884-м, учитывая, что день рождения Иннокентия был в сентябре) году.

35 То есть тоннами. Сто пудов — чуть больше полутора тонн.

37 Верста чуть больше километра, но в данном контексте разница несущественна.

38 Говение — приготовление к причащению в православии.

39 Кафедральный Богородице-Рождественский собор возведён по проекту архитектора К. А. Тона в 1845—1861 гг. на пл. Новособорная (с 1921 г.— пл. Революции), снесён в 1936 г.; на его фундаменте было построено здание краевой администрации.

41 День рождения и коронации царя (в описываемый период — Александра Ⅲ — 26 февраля и 15 мая по старому стилю, соответственно).

44 С. Григорьевка Ермаковского р‑на Красноярского края. Минусинск с ней соединяет сейчас автодорога М-54.

45 Сёла Верхнеусинское и Нижнеусинское также находятся в Ермаковском р‑не Красноярского края.

46 Туран — город (с 1945 г.) в Тыве, административный центр Пий-Хемского кожууна.

47 В Тыве есть населённый пункт Салдам, но он довольно далеко к востоку от Уюка после переправы через р. Большой Енисей, в то время как описываемый автором Салдан находится на левом, южном берегу Енисея ниже слияния у г. Кызыл и чуть выше села Усть-Элегест Кызыльского кожууна, находящемся в 30 км от Кызыла. В Усть-Элегесте, кстати, находится древняя уйгурская крепость.

48 Плёсо — то же, что плёс,— глубоководный русла реки между перекатами. За́береги — окаймляющие берега полосы ледяного покрова при незамерзающей остальной части водного пространства.

49 Стано́к — небольшой посёлок, почтовая или ямская станция в Сибири.

51 Таким образом, дело происходило зимой 1889/90 гг.

53 Цибик — ящик с чаем весом до двух пудов (33 кг), а также вообще упаковка, пачка чая определённого веса.

56 Заимка — поселение, обычно однодворное, и земельный участок, занятый кем-либо по праву первого владения, вдали от освоенных территорий (чаще в Сибири).

57 Кстати, у местных жителей бытовала легенда о кладе на Джарге, но он так и не был найден. Однако в 1954—1971 гг. Усть-Элегест был основным поставщиком каменного угля для всей Тувы.

58 Мезонин — надстройка над средней частью жилого дома, часто имеет балкон.

59 Столица Дзабханского аймака в Монголии. В то время город был важным центром верблюжьей караванной торговли на пути между Ургой на востоке, Ховдом и Барколом на западе, а также Синьцзяном и Хух-Хото.

61 Ремонтные лошади — молодые лошади, поступавшие на пополнение в воинские части.

62 Богдыханами русские называли китайских правителей монгольской династии Юань, а затем, по инерции,— ханьской Мин и маньчжурской Цин. Уже в описываемое время это слово было, вероятно, анахронизмом. Китайским императором был тогда Гуансюй (Айсиньгиоро Цзайтянь), фактически правила его тётка, вдовствующая императрица Цыси, в дальнешем вовсе поместившая племянника под арест.

63 Ныне — с. Новоцурухайтуй Приаргунского р‑на Читинской обл., в 1640 км (по прямой) от Усть-Элегеста.

64 Прогимназия — младшая школа в Российской империи с 1864 г., с программой первых четырёх классов гимназии.

65 Таратайка, собственно, и есть двухколёсная повозка.

66 Скорее всего, он был ойратом. Калмыками, строго говоря, являются ойраты, откочевавшие в ⅩⅦ веке в Нижнее Поволжье (Калмыкия) и на Северный Кавказ. Ойраты живут в Западной Монголии (в том числе, рядом с Тывой вокруг озера Убсу-Нур) и Китае, где официально считаются монголами, по причине языковой к ним близости.

67 С 1924 г.— Улан-Батор, то есть «Красный богатырь» (переименован в честь Сухэ-Батора, освободившего Монголию от отрядов барона Унгерна и китайских войск).

68 Бо́гдо-гэгэ́н — буддийский первосвященник Монголии, третье лицо в ламаизме после Далай-ламы и Панчен-ламы. В описываемый период — последний на этой должности (до кончины в 1924 г.; должность восстановлена в 1991 г.) Богдо-гэгэн Ⅷ (Агван Лубсан Чойджи Ньям Данзан Ванчуг).

69 В 1940 г. в 30 км к северу от слияния рек Орхон-Гол и Еро-Гол образован г. Сухэ-Батор.

70 Чжанцзякоу — городской округ в провинции Ляонин Китая. Представлял собой главные ворота в Китай из Внутренней Монголии. Именно через Калган прибывали в Китай русские посольства и купцы из Кяхты — конечного пункта Сибирского тракта. В конце ⅩⅨ века здесь существовала колония русских чаеторговцев.

71 То есть 64 и 384 км. До Кяхты где-то так и есть, а до Улан-Батора по нынешней, вовсе не прямой, дороге —значительно меньше, ок. 265 км.

72 Исток р. Онон-Гол находится в национальном парке Хан-Хенти, к югу от Яблонового хребта, протянувшегося в Восточной Монголии параллельно Байкалу.

73 Чиндант-2 — поселение в Борзинском р‑не Забайкальского края.

75 Варнак — в Сибири бежавший из тюрьмы или с места поселения ссыльный каторжник.

76 Арба — на Востоке высокая двухколёсная повозка.

78 Шинкарь — содержатель шинка, питейного заведения.

79 Примерно 1815 км. На самом деле по прямой там ок. 1000 км.

82 Из ягнячьей шкуры, первоначально — только из шкуры палой овцы.

83 Коряк, корец, корчик — ковшик, особенно железный. В тексте явная опечатка: «корюгш».

85 В пяти километрах же; но до нынешней станции Борзя там больше десяти километров.

86 Мерин — кастрированный конь. Чубарый — экзотическая масть: в небольших овальных пятнах рыжей, гнедой, вороной, буланой, соловой или какой-нибудь ещё масти на фоне этой же масти с примесью белой шерсти и белого симметричного пятна в районе крестца. Попросту говоря: пятнистый кастрированный конь.

87 Хемчик — левый приток Енисея, протянувшийся через всю Западную Тыву.

88 Ф. Я. Кон (1864—1941) — польский революционер еврейского происхождения, этнограф. В 1884 г. был арестован и приговорён к десяти годам каторги; в 1897—1904 гг. жил под надзором полиции в Минусинске, где издал антропологический очерк «Физиологические и биологические данные о якутах».

89 Река Тапса впадает в Большой Енисей в 20 км выше Кызыла у деревни Кара-Хак.

90 Не́тель — стельная, но ещё ни разу не телившаяся корова.

91 На самом деле, 18 июня 1906 г. провожали двух минусинских депутатов — крестьянина из села Шушенское С. А. Ермолаева (1870—1948) и приискового врача Н. Ф. Николаевского (1870—1920). В Думе оба вошли во фракцию трудовиков. Николай Фёдорович Николаевский в числе прочих подписал воззвание «Народу от народных представителей» за что был подвергнут суду и лишён гражданских прав. Скончался от тифа.

92 Виктор Фёдорович Давыдов (в августе 1906 г. его сменил Александр Николаевич Гирс).

93 На самом деле ещё с апреля 1906 г.— руководитель новосозданной ячейки РСДРП в Минусинске.

97 Г. П. Сафьянов умер от крупозного воспаления легких 6 января 1913 г.

98 Что за «сементайские быки» — неясно. Меринос — порода тонкорунных овец, «Рамбулье» — их разновидность шерстно-мясного направления продуктивности, выведенная во Франции в местности Рамбуйе.

101 На самом деле, Восточно-Сибирское генерал-губернаторство ещё в 1884 г. было разделено на Иркутское и Приамурское. Здесь имеется в виду, очевидно, Иркутский генерал-губернатор, только что назначенный Александр Иванович Пильц.

102 Здесь и далее разбивка на главы произведена и заголовки им даны редактором, поскольку в исходном тексте оные отсутствовали. Кроме того, в самом начале текста опущен заголовок «Часть первая», поскольку другие заголовки разделов отсутствовали. Очевидно, «Повесть о жизни» осталась не законченной.

103 Александр Александрович Сотников (1891—1920) — первый атаман Енисейского казачьего войска, эсер. Расстрелян. В 1998 г. реабилитирован и признан «первооткрывателем Норильского месторождения» никеля.

104 Неистовать (устар.) — то же, что неистовствовать, действовать неистово; приходить в исступленье, в бешенство, в ярость; свирепствовать.

107 А. П. Ермолаев (1888—1919) — председатель Краевого комитета, эсер, исследователь Тывы. Умер от сыпного тифа 3 июня 1919 г.

108 Григорий Кириллович Бологов (1895—1976) — белоказак. В 1923 г. бежал в Китай, где в 1929 г. возглавил «Казачий Союз». В 1949 г. снова бежал — на филиппинский остров Тубабао, где возглавил русскую колонию. В 1953 г. перебрался в Сан-Франциско, где руководил «Обще-казачьим союзом». Современные иркутские белоказаки предлагают перезахоронить Бологова на родине (в станице Александра Невского) и назвать его именем одну из сельских улиц.

109 Тыва вошла в состав СССР 27 лет спустя, 11 октября 1944 г.

111 Так в тексте. Правильно, разумеется: Российская социал-демократическая рабочая партия (большевиков).

112 Вероятно: Гидлевский К. И., Сафьянов М., Трегубенков К. Минусинская коммуна 1917—1918 гг. Из истории Октябрьской революции в Сибири.— М.-Л., 1934.

113 Гранд-дама — представительница знати. Ротонда — верхняя женская тёплая одежда в виде длинной накидки без рукавов, распространённая в ⅩⅨ — начале ⅩⅩ вв.

114 А. А. Турчанинов (1876—1919) — агроном, комиссар по делам Урянхайского края/ 15 июля 1919 г. освобождён от этой должности приказом А. В. Колчака. Бежал в тывинский район Тоджу, где был застрелен собственной охраной.

115 Ботало — погремушка, вешающаяся на шею пасущейся лошади или коровы.

117 Считается, что русский съезд открылся 11 июня, а тывинский — 13 июня 1918 г.

118 Санкцировать (устар.) — то же, что санкционировать.

119 Ра́дола Га́йда (1892—1948) — чехословацкий военачальник и политический деятель. Участвовал в российском белом движении. Осенью 1919 г. разошёлся с Колчаком и покинул Россию.

120 Р. Ча-Холь впадает в Енисей (ныне — в Саяно-Шушенское водохранилище) примерно в 140 км ниже Кызыла у пос. Новый Ча-Холь (вероятно, то же самое, что Чаа-Холь или Джакуль).

121 Шиве́ра — относительно мелководный (глубина до 1,5—2 м) участок реки с беспорядочно расположенными в русле подводными и выступающими из воды камнями и быстрым течением.

123 Плёс — глубоководный участок русла реки между мелководными участками (перекатами).

127 Пролётка — лёгкий открытый двухместный экипаж.

128 Михаил Георгиевич Сафьянов (1888—1936) — юрист, заведовал кафедрой в авиационном институте. В октябре 1917 г. возглавил минусинский Совет рабочих и солдатских депутатов. В дальнейшем работал юрисконсультом посольства СССР в Туве, доцентом в Московском авиационном институте. Расстрелян 4 ноября 1936 г. (по другим данным, был арестован только в 1937 г.).

130 Смысл этого выражения выяснить не удалось, но оно существует, это не опечатка.

131 Кузьма Егорович Трегубенков (1890—1963) — деревенский кузнец, делегат от крестьян деревни Быстрая, избранный в ноябре 1917 г. первым председателем объединённого Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов Минусинского уезда. С мая 1918 г. член РКП(б). В 1930-е годы — директор Сталинградского тракторного завода (c 1961 г.— Волгоградский тракторный завод). В Минусинске в его честь переименована ул. Кооперативная.

132 Григорий Спиридонович Вейнбаум (1891—1918) — ссыльный, член Красноярского комитета РСДРП, глава исполкома Красноярского Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Схвачен белыми и расстрелян 25 октября 1918 г.

133 Яков Ефимович Боград (1878—1919) — ссыльный, большевик с 1916 г., член ЦИК Советов Сибири. Схвачен белыми и расстрелян 10 мая 1919 г. (то есть более чем через полгода после Вейнбаума, хотя автор пишет об этих казнях как об одновременных).

134 Сергей Николаевич Розанов (1869—1937) — генерал-майор. В 1918 г. поступил на службу в Красную армию, но в сентябре перешёл к белым. 31 марта 1919 г. назначен генерал-губернатором Енисейской губернии. После поражения белых армий жил в Пекине, а затем во Франции.

135 Ливер; идущие в пищу печень, сердце, лёгкие.

136 Блюдо, подаваемое для еды в охлаждённом виде; тут, скорее всего,— холодец.

137 Свя́тки — двенадцать праздничных дней с Рождества.

138 Сергей Созонтович Старынкевич (1875—1933) — адвокат, ссыльный эсер, министр юстиции в колчаковском правительстве. В дальнейшем принял участие в антиколчаковском заговоре Гайды и после его провала эмигрировал.

140 Александр Диомидович Кравченко (1881—1923) — красный партизанский командир. В 1920 г. вступил в ВКП(б). С 1922 г. заведующий губземотделом в Пятигорске. Умер 21 ноября 1923 г.

141 Пётр Ефимович Щетинкин (1884—1927) — красный партизанский командир. С марта 1918 г.— член РПК(б). В апреле 1919 г. его отряд присоединился к отряду Кравченко под начало последнего (что странно, поскольку Щетинкин был партийным и имел больший военный опыт, дослужившись прежде до штабс-капитана). Много позже убит в Улан-Баторе при неясных обстоятельствах (убийство приписывают Я. Г. Блюмкину).

143 Иван Павлович Калмыков (1890—1920) — атаман Уссурийского казачьего войска, генерал-майор. В 1920 г. бежал в Маньчжурию, где был задержан китайской жандармерией за убийство представителя шведского Красного Креста Хедблюмма и нападение на китайскую канонерскую лодку; расстрелян в Гирине.

144 Урочище (то есть отдельно стоящий небольшой населённый пункт, выделяющийся на окружающей местности) Новокиевское в 1936 г. переименовано в Краскино; статус посёлка получило только в 1940 г.

145 Владимир Оскарович Каппель (1883—1920) — один из руководителей белого движения в Сибири, генерал-лейтенант. 4—5 января 1920 г. пытался занять Красноярск, где большевики подняли восстание, но был разгромлен 5-й армией (в составе которой, кстати, сражался Ярослав Гашек). В результате переохлаждения при бегстве скончался от воспаления лёгких 26 января 1920 г. В 2001 г. на месте его смерти был установлен четырёхметровый памятный крест.

146 А. П. Квитный, начальник штаба партизанского отряда.

147 Имеется в виду монгольский князь Хатан Батор Максаржав (1877—1927). В 1921 г. встал на сторону народного правительства, вступил в Монгольскую народно-революционную партию, освободил от белогвардейских частей Р. Ф. Унгерна г. Улясутай и значительную часть северо-западного округа Монголии.

148 В начале 1921 г. из Тывы ушли последние китайские солдаты, а летом в связи с начавшейся в Монголии революцией увёл свой отряд Максаржав. Всетувинский Учредительный Хурал прошёл 13—16 августа 1921 г. с деятельным участием автора и его супруги.

149 Борис Захарович Шумяцкий (1886—1938) — советский государственный деятель, активный участник Монгольской народной революции, побратим Сухэ-Батора. В 1922 г., в противостоянии со Сталиным, добился создания единой бурятской автономии вместо трёх национальных округов. В дальнейшем возглавлял советскую кинопромышленность. Расстрелян 29 июля 1938 г.

150 Яков Христофорович Давтян (1888—1938) — советский дипломат, чекист. Расстрелян 28 июля 1938 г., реабилитирован в 1957 г.

151 Вашгерд (нем. Waschherd) — аппарат для промывки руд.

153 Софья Николаевна Смидович, урожд. Черносвитова, затем — Луначарская (1872—1934) — советский партийный деятель. С 31 мая 1924 г. по 26 июня 1930 г.— член ЦКК, работала в её аппарате (председателем ЦКК не была; эту должность занимал с 26 апреля 1923 г. по 3 ноября 1926 г. В. В. Куйбышев). Умерла 26 ноября 1934 г. Ирония эпизода заключается в том, что ЦКК восстановила в партии автора, исключённого оттуда «как выходца из буржуазной среды», притом, что сама тов. Смидович по происхождению — дворянка и два представителя рода Черносвитовых, правда, не из тульской, а их ярославской ветви, даже были расстреляны в 1919 г.

154 И. Г. Казанцев — казак Енисейского казачьего войска, подручный Р. Ф. Унгерна фон Штернберга. Все его походы в Урянхай с монгольской территории (г. Улясутай) в 1921 г. были отбиты. При нём в Улясутае под руководством агента Унгерна, штабс-капитана Безродного были истреблены все евреи и пятая часть русского населения. В дальнейшем присоединился к отряду генерала Бакича, после его сдачи был выдан монголам и казнён ими.

155 Ярополь(е) — старейший район г. Вязники, расположенный на высоком холме, возвышающемся к юго-востоку от центральной части города.

158 Ярица — яровая, то есть выращиваемая летом, рожь.

Иннокентий Сафьянов

Повесть о жизни

Глава 1: Далёкие годы

Глава 2: После раздела

Глава 3: Мои детские годы

Глава 4: Годы учёбы

Глава 5: Годы юности

Глава 6: Жизнь в Урянхае

Глава 6: Революция102

Глава 7: Плен

Глава 8: После освобождения

Глава 9: Вдали от родины

Не вошедшие в основной материал факты об Иннокентии Сафьянове

Примечания