Последнее, что ОН видел — гаснущую операционную лампу. Затем ЕГО лицо закрыли простынёй.
— Всё. — сказал врач, дыша перегаром.
ОН ощутил невероятную лёгкость, что-то толкнуло ЕГО, ОН увидел своё тело. ОН смотрел на него, пытаясь вспомнить имя тела; наконец вспомнил: Сергей Никифоров. Все медики покинули операционную, за исключением одного. Это был ассистент, сидевший за мониторами спиной к лежавшему на столе трупу. Положив руку под голову, он спал почти на клавиатуре. Белый халат сполз с плечей, плохо прикреплённый бэйдж упал на пол, и на сером кафельном полу белела бумажка с надписью «Николай Бросов». Никифоров внимательно посмотрел на ассистента. Бросов проснулся, мутным взглядом посмотрел на мониторы. Все показатели жизнедеятельности тела Никифорова были на нуле. Ассистент посмотрел на часы и со значением произнёс:
— Домой, студент. Спать!
Он выключил все мониторы, многоэтажно выругался и полез выключать сетевой удлинитель. Тут Бросов увидел: на красном светящемся тумблере из прозрачной пластмассы появилась трещинка, но всё же машинально нажал на него. Бросов ощутил сильный удар, он ослеп и даже не почувствовал, как соскользнул на пол.
Через секунду Бросов встал, заметил тело на кафеле. Своё тело. Но он не испугался. Тогда ассистент обернулся и столкнулся нос к носу с Никифоровым.
— Сергей Никифоров, — протянул тот руку. — я только что умер.
— Бросов, — поздоровался Бросов. — студент, четвёртый курс факультета фундаментальной медицины МГУ.
— А я, — сокрушительно произнёс Никифоров. — а я, я — просто алкаш. Налакался, пьяным сел за руль. Ну и столб, да… Переломал се' все кости к чертям собачьим…
— Угу. Хреново работает наша медицина. — признался студент.
— Да не в том дело… — произнёс Никифоров. — Дело в нас. Исключительно в нас. Дело в нас. Штука в том, что ты просто вырубился, а я мёртв. Мёртв, мать твою! Мне пофиг, жалко тех, кто меня любит.
— А я никому не нужен. — откликнулся Бросов. — По крайней мере, всерьёз. Никому. Есть ли я, сдох ли я — без разницы.
— Брешешь.
— Совсем нет. Ну, родители, а так… Никто не вспомнит очень скоро ни меня, ни скорей всего, тебя. Мы живём в такое время, хотя так, в принципе, иногда случалось, где не то что жизнь, но и смерть потеряла всякую цену; это из-за беззнаковости. Беззнаковость захватила всё. Человеческому сознанию не за что ухватиться. Реальность, что ли, «индетерминируется», если хочешь. Уже больше десяти лет назад были подорваны традиционные ценности, однако достаточно сложно стереть их из сознания. Поэтому через телевидение, через прессу, через рекламу в транспорте на народ выливался настоящий поток информации. Были ли уничтожены ценности, я не знаю, но вот, скажем, об убийстве можно услышать от соседей (процент преступлений вообще чудовищно возрос), плюс посмотреть ящик, да почитать газетку. И ничего. Обычное дело. Странно мы реагируем на смерть «ближнего своего».
Никифоров сидел и внимательно слушал.
— Например, — развивал Бросов свою мысль. — в самом начале перестройки группе добровольцев-мужчин задали вопрос: «Как вы относитесь к стриптизу?». «Крайне негативно», — ответили порядочные советские граждане. После этого им показали десяток фото обнажённых девушек, причём пока, так сказать, «объекты эксперимента» их рассматривали, учёные снимали на видеокамеры зрачки подопытных. Зрачки были возбуждённо расширены. Опыт повторили в наши дни. Добровольцы разливались: «Секс — да, эротика — круто!», но зрачки их оставались прежними, когда им показывали те же фотографии. Вот и какие выводы можно делать? Вот что ты думаешь: когда тебя привезли всего переломанного, в стельку бухие врачи просто встали вокруг операционного стола и ждали, ждали, пока ты умрёшь. Да, тебя было не спасти, по крайней мере, очень сложно, а они даже не пытались. Я сидел за мониторами, видел, как угасает твоя жизнь… Эти скоты просто стояли и ждали. Уже кончалась их смена, хотелось домой, они ждали, злились; ты не желал умирать. Врачи-реаниматологи получают сравнительно неплохие деньги. А я не спал три ночи, чтобы заработать на картошку…
— Знаешь, — прервал Бросова Никифоров. — ты ничуть не лучше их. Я не в обиде, но ты, когда сидел за компьютерами, мог потребовать, чтобы они занимались делом, мог призвать их спасти меня. Я уже сказал: «Я не обижаюсь», однако ты повинен в моей смерти также, как они.
Тут стеклянная дверь операционной внезапно отворилась, зашла больничная уборщица, увидела тело Бросова на полу, выбежала из комнаты и как раз столкнулась с бригадой «Скорой помощи», только что вернувшейся с вызова. Парамедики вбежали в операционную и за считанные секунды привели в чувство Бросова. Тот долго озирался, ища глазами Никифорова. Студент что-то хотел сказать ему, но увидел только покрытый простынёй труп на операционном столе.
Лондон праздновал. Новогодняя вечеринка в рок-клубе «Капля» тоже была в полном разгаре. Уже три часа как шёл 1969 год. Клайд О'Коннел поставил электрогитару к колонке и ушёл со сцены. Он даже не обратил внимания на волну оглушительных аплодисментов, раскатившихся в небольшом, но уютном зале. В «гримёрке», точнее просто в небольшой комнате, отведённой исключительно для него (ведь О'Коннел часто обретался в «Капле»), Клайд умылся, выпил из-под крана хлорированной водички; потом бессмысленным взглядом смотрел на красно-чёрный плакат с Че Геварой, резко контрастировавший с жёлтой эмалевой стеной. Примерно через четверть часа О'Коннел поднял дрожащую руку и стёр пыль с глаз команданте. Клайду показалось, что теперь взгляд Че стал напряжённее и строже. Гитарист не мог долго выдерживать такой взгляд. Тогда О'Коннел взял свою замшевую куртку, обшитую разноцветным бисером, накинул её поверх всё ещё мокрой от пота рубашки, и направился в сортир. О'Коннел подошёл к окну: Лондон разливался озером электрических огней. Недалеко внизу шуршали шинами проезжавшие мимо автомобили. Клайд перевёл взгляд на жилые кварталы.
В каждом окошке, — представил он. — кто-то живёт. В каждом окошке теплится жизнь. Там кто-то кого-то ждёт. Кто-то празднует. Какой-нибудь чувак прижал в тёмном уголке какую-нибудь девчонку. Или вот: обкурились травки и сейчас раздвигают границы сознания. А может, вспоминают весну теперь уже прошлого, 1968 года. Чёрно-красные флаги, сидячие забастовки в университетах… И я был с ними, тогда почти никому не известный, — только я и моя гитара. Но сегодня… За сегодняшнее выступление здесь, в «Капле», сколько я получу? То-то и оно. Когда рок, да и искусство вообще, выходит из катакомб, вместо темноты и сырости подвалов видит роскошные просторные залы, то рок умирает, музыка умирает, искусство умирает; превращается, как сказал Керуак, в «сухую коммерцию»…
Внезапно, прервав размышления Клайда, в сортир ворвался Вилли Форсайд.
— О'Коннел, ах вот ты где! — заорал он. — Ты куда подевался?! Я тебя битый час ищу. Это было гениально! Твоя новая песня! Кайф!!! Нет, ты слушай: я договорюсь с лучшей студией, если хочешь — даже с EMI! Пара таких синглов в стиле ре-минор, запишешь альбом, свой первый альбом!… И тогда кассовые сборы за него! Ты представить себе не можешь!! Я буду твоим продюсером, а этого чёртового грабителя Нильсена выпинаем!
Клайд внимал молча, играя бисерными нашивками на куртке.
— Ты знаешь, — продолжал распаляться Вилли. — нет, ты видел тех двух чуваков за дальним столиком?! Знаешь, кто они такие? Это Тейлор и Диксон! Они написали рок-оперу: либретто и музыку. Теперь ребята ищут исполнителей! Говорят, к ним намыливался через агентов сам Леннон, но они и ему дали поворот. Леннон, говорят, с'час сам не свой, а Диксон тут изрёк, что им нужна толковая, качественная работа без сбоев. И вообще они, похоже, решили не приглашать суперзвёзд; но у тебя все шансы стать таковой, если возьмёшься за эту работёнку. А я уверен, слышишь, просто уверен, Тейлор тебя возьмёт. Я, кстати, с ним знаком, с Тейлором-то… Ну, шапочно, конечно, но знаком ведь! Всё получится, уверен.
— Не уверен, получится ли у меня. — меланхолично протянул О'Коннел. — Я не гожусь…
— Получится, получится! — перебил его Форсайд. — Замечательно получится! Ты… Ведь ты… Что у тебя за голосина! Мощный, яркий, замечательный, запоминающийся голос!
— Н-ну. — Клайд с непроницаемо-мрачным выражением лица тряхнул длинными тёмно-каштановыми волосами.
— Чё н-ну?! — не унимался Вилли. — Твоя манера игры на гитаре!… Ты, можно сказать, родоначальник нового стиля. Ребята из твоей группы даже рядом с тобой не валялись! Пошли, пошли я покажу тебе Диксона с Тейлором.
И Форсайд повёл приятеля к боковому входу на сцену. Клайд осторожно заглянул в зал. Из динамиков тихо лилась музыка. О'Коннел окинул взором лица сидящих. По большей части это были просто лица толпы, ничего не выражающие лица, даже не лица, а отсутствие лиц. Лишь в самом первом ряду он заметил трёх битломанов, совсем одинаковых на взгляд: со светлыми волосами, почти достигавшими плеч, в «форменных» жёлтых, грязных водолазках. Парни, скорее всего под кайфом, просто смотрели перед собой, уставившись в одну точку. О'Коннел сам удивился, когда поймал себя на мысли, что выделил их из толпы. Почему? Он не знал.
Форсайд указал ему на столик в дальнем правом углу зала. Там сидели двое молодых людей в модных тёмно-синих костюмчиках. Они о чём-то оживлённо перешёптывались.
— Вот тот, слева — это Тейлор. — пояснил Форсайд. — пошли, познакомлю.
Но Клайд резко дёрнулся в сторону и побежал двери, ведущей во внутренний дворик «Капли».
— Ты куда?! Ты чё творишь?!! — попытался остановить его Вилли.
Однако О'Коннел бежал всё быстрее и быстрее. Он пронёсся через дворик, побежал по мягкому снегу к жилым кварталам.
Матово поблёскивал электрический свет. Клайд пробежал километра три, пока, наконец, не почувствовал, что устал. Он сел на корточки под каким-то фонарём, прижавшись спиной к холодному металлу. В голове стучала единственная мысль: «Мне уже в шоу-бизнесе не быть, он мне противен; я больше ничего не напишу… Пошли они все! Достали!».
Подул резкий холодный ветер; неожиданно из январского воздуха материализовался некий грязный, поразительно худой хиппи.
— Что, брат, плохо тебе? — обратился он к Клайду.
— А скажи, когда будет хорошо? — с мольбой в голосе проговорил О'Коннел.
— Когда солнце взойдёт. — сказал хипп.
Клайд мучительно взглянул на ночное небо. Не было никаких признаков рассвета. Незнакомец куда-то исчез. Небо осталось.
Шёл поезд «Москва-Архангельск». В пятом вагоне, в четвёртом купе от входа ехал единственный пассажир. Его имя было Иван. Фамилия — Светлов. Моросящий дождь оставлял штрихи на пыльном стекле. Поезд медленно катился по ярославским лесам. Стучали колёса. Рельсы неторопливо стелились вдаль. На столике перед Иваном лежали пара ломтиков дешёвой колбасы и несколько помидоров.
— Иванушка. — позвал кто-то Светлова.
— Показалось. — решил Иван и повалился на полку, уткнувшись носом в подушку со штампом Октябрьской железной дороги.
А за окном мелькали леса, полянки, заброшенные деревеньки и серое осеннее небо. Стук-стук. Раньше Иван был младшим научным сотрудником в одном из московских НИИ. Теперь, вот уже две недели, он просто безработный. Светлов ехал к старушке-матери в Архангельск.
— Почему всё так паршиво, — простонал Иван в подушку. — почему ничего нельзя изменить?
И после некоторого перерыва.
— Почему меня сократили? Да, я знаю… Почему я не светило науки? Почему я был просто учеником в школе, просто студентом в университете, просто инженером в НИИ? Ни лучше, ни хуже остальных? Почему я, наконец, не родился каким-нибудь олигофреном? Тогда бы я не мучился, а жил бы себе… Если более точно — существовал. Не знал никаких проблем и забот? Почему?! Зачем я не счастливый идиот? Я на что-то претендую, пытаюсь размышлять, но всё это настолько мелко. Я просто песчинка, застрявшая в огромной шестерне механизма, называемого «бюрократический аппарат». Она могла меня перемолоть и перемолола. В сущности, я представляю собой полный ноль! Пустое множество жизни! Ведро химических элементов, стоимостью долларов в пять! Хнычущее ведро химических элементов! Я по определению ни на что не способен! Не годен! Никуда!
А поезд «Москва-Архангельск» шёл сквозь ярославские леса. Накрапывал дождь. Колёса стучали. Стук-стук, стук-стук. Светлову приспичило курить. Он великолепно знал, что курить в купе запрещено. Иван закрыл дверь, достал пачку, блаженно затянулся. Как только он докурил вторую сигарету, постучалась проводница.
— Вы чего там делаете?! Курить в купе нельзя! Курите в тамбуре! Мы Вас быстро с поезда снимем!
Иван не отозвался, только тоскливо оглянулся на дверь. На самом деле он был занят капельками на окне и ярославскими лесами за окном.
Где-то через час Светлов вышел в тамбур. Поезд остановился на какой-то маленькой третьестепенной станции. Подошла проводница.
— Скажите, до Архангельска ещё сколько километров? — осведомился Иван.
— Не знаю; ну километров, может, с тысячу.
Иван ступил на платформу и быстро зашагал прочь.
— Вы куда?! — закричала проводница с набиравшего ход поезда.
Она рванула стоп-кран, но Иван даже не оглянулся. Вещи, деньги, документы, оставленные в поезде — на всё это было ему наплевать.
Светлов двигался по направлению к деревеньке. Чавкала липкая грязь. По просёлочной дороге Иван обошёл село и направился к лесу. Моросил дождь.
— Иванушка. — звал кто-то из ярославских лесов.